Молодая и талантливая журналистка из Краснодара Алина Менькова в свободное от работы время пишет стихотворения и рассказы, но для нашего конкурса она представила несколько эссе, написанных под впечатлением взятых когда-то интервью. Они созданы на стыке литературного творчества и документальных данных. А завершает подборку личный взгляд на студенческие годы, и неважно, что речь идет о факультете журналистики, - предполагаем, что те ощущения и эмоции испытывали многие наши читатели, вне зависимости от выбранной профессии.
О бесконечном поле боя
«Знаете, сколько на земле бесплодных… как бездомных, – говорит мне женщина 35-ти лет, с еле заметной проседью на голове и невыносимо грустными глазами. – Кажется, что дети есть у всех, ведь их мы видим постоянно – на автобусных остановках, в транспорте, в разных учреждениях, в очередях в магазин… и все они, как поле боя, бесконечное, для тех, кто не может родить.
И ты вроде бы любишь всех этих милых малышей, их маленькие ручки, масленые глазки, голоса… и одновременно ненавидишь за то, что ни один из них не может стать твоим. Поверьте, ничто на свете – ни бедность, ни нелюбовь мужчины, ни предательство близких, ни страшная болезнь - не могут принести столько боли и ощущения собственной неполноценности женщине, как бесплодие.
Особенно обидно, когда другие делают аборты, отказываются от детей… в то время, когда ты сдаешь очередной анализ на гормоны, узнаешь вышли из твоей матки созревшие фолликулы или нет, а может, стоишь под дверью в томительном ожидании со спермограммой мужа. И думаешь – ну почему им Бог дал, когда им это не надо? А мне так надо, так надо, а я не могу.
И дело было не в нем… не получалось и с первым мужем… ведь он поэтому и ушел. Я знаю. Хотя только самый смелый скажет вам причину своего ухода в лицо. Но любой рано или поздно уйдет. Первый и второй муж ушли… Сейчас я снова встречаюсь с мужчиной, о своем недуге пока не говорила. Но, конечно, придется сказать.
Детородных лет у меня осталось раз-два и обчелся… Я совру вам, если скажу, что потеряла веру. Мне кажется, высказывание о том, что надежда умирает последней, придумали как раз для бесплодных женщин. Я знаю, что у таких, как мы, спрашивают: ну, может, усыновить? Да, видимо, у меня остался только такой вариант. Но это ведь не значит, что я стану полноценной матерью… Хочется выносить и родить, хочется толчки ножек о живот чувствовать, хочется своим молоком из груди поить, и чтобы макушка его, знаете, пахла так сладко-сладко…».
О точке невозврата
«Никто с такой работы прежним не возвращается. Мораторий уже как много лет, а воспоминания не вычеркнешь.
Жуткий момент, когда открываешь дверь того кабинета и человек стоит, не проходит... Кабинет примерно три метра на три, резиновые стены. Стреляли ночью, после двенадцати...
Обязательно должны были присутствовать начальник тюрьмы, начальник медэкспертизы, который констатирует факт смерти, представитель информационного центра и прокурор по надзору.
– Чтобы исключить коррупционный момент – может, какого-нибудь подставного расстреляем, а преступника отпустим за миллионы, –– говорит седой мужчина и прикуривает сигарету, – забирая осужденного на исполнение приговора, мы не объявляли ему, куда ведем.
- А что говорили?…
– Говорили лишь, что его прошение о помиловании указом президиума Верховного совета отклонено, – выпаливает он. – Я видел мужика, который в один момент поседел – буквально за минуты, пока его вели. Какой бы сильный человек внутри не был, ему не говорят, куда ведут. Обычно сухо так: «Встал и пошел в кабинет». Но они понимали, зачем. Начинали кричать, с ума сходили, некоторых рвало по дороге.
N.N. улыбается и тушит сигарету, сделав всего несколько затяжек.
Одним из первых расстрелянных у него был молодой парнишка.
Не лечится наркозависимость – наркоманы, если находят силы бросить, постоянно ощущают тягу вернуться и борются с ней, день изо дня. В итоге срываются. Ну, а потом живут от дозы до дозы... Они сами так говорят – мозг, чтобы придумать как достать дозу, ноги, чтобы пойти за ней, руки, чтобы найти вену и ввести дозу.
– Деревенский, рыжий в веснушках. Он мать свою убил топором… за то, что она ему денег на дозу фена не дала… что-то мне вспомнился.
– Фена?
– Первинтина, винта – самый дешевый и самый страшный наркотик конца 90-х… но дает долгий, продолжительный кайф. Даже не представляете, сколько там таких сидело – которые убивали сестер, жен, матерей – за дозу. И никогда они не испытывали чувства вины. Больше всего меня поражало, как иногда следователи раскалывали так организованные группы. Словят главаря, а он не раскалывается день, не раскалывается два, весь такой напыщенный, важный: «Убейте, не скажу, кто со мной был», а на третий его ломать стало. Весь вспотел, на полу перекатывается, себя по ногам бьет и говорит, что их не чувствует. Потом глаза закатил… пролежал без движения, думали, умер. Потом заблевал весь изолятор. И тут следователь приносит ему дозу – они с наркоконтролем сотрудничают. Это, конечно, нехорошо, но на войне, как говорится, все методы хороши. И тут этот важный человек начинает падать на колени, рыдать, говорить: «Я все скажу, дай ширнуться». Вот и все. Так иногда брали людей – такими методами. А что с ними сделаешь, с такими?
Тут мужчина остановился, призадумался… хотелось было взять сигарету из пачки, но не взял. Я не стала его перебивать. И он продолжил – видимо, эта тема глубоко затрагивала струны его души.
– Они потеряны по жизни. Не лечится наркозависимость – наркоманы, если находят силы бросить, постоянно ощущают тягу вернуться и борются с ней, день изо дня. В итоге срываются. Ну, а потом живут от дозы до дозы, часто ни едят, ни переодеваются. Когда наркокотроль берет блат-хаты, не представляете, какая там вонь стоит! Люди месяцами не моются. У них ничего нет. Они сами так говорят – мозг, чтобы придумать как достать дозу, ноги, чтобы пойти за ней, руки, чтобы найти вену и ввести дозу. Вы загляните в их глаза – там же пустота, сплошная пустота. Ни любви, ни радости, ни боли даже. Сколько их повесилось до исполнения приговора – от того, что не было сил терпеть ломки. Да, это долгая история, отдельный разговор…
– Ну, а последнее желание на допросе? Что приговоренные к казне просили?
– Часто просят покурить. Желание-то мы спрашивали, но вы же понимаете это формальность, кто его выполняет? Если попросит закурить, то да. А если попросят пир? Это же неосуществимые вещи. А вообще чего только не было: и секс просили групповой, и костюмчик импортный, «да чтоб сидел», еще на телевидении выступить и покаяться, и просто не расстреливать просили, – мужчина прикасается сжатыми руками к верхней губе и вглядывается в шелестящие листья дерева за окном, – умеючи стрелять надо. Чтобы человек сразу умер. В мозжечок. Ну, если не помирал – запасной пулей стреляли в затылок….
На кухне становится жарко. N.N.открывает окна, смотрит на часы. Я понимаю его намек, улыбаюсь и направляюсь в коридор.
– А живете-то как теперь?
– Так и живу, как все. Не жалуюсь. Вообще-то, на этой должности долго не работают. Мне говорили, что один до меня, отработав 3 года, психом стал.… После приказ вышел, кто проработал «палачом» пять лет, давали звание полковника. В дома отдыха отправляли, были такие на Черноморье… Я ушел – не выдержал, до пяти лет не выслужился.
Напоследок сказал так грустно-грустно:
– Психиатры говорят, что редкий человек может остаться в своем уме после четвертого по счету убийства…а их, знаете, сколько у меня за 5 лет было…»
О студенческих годах
«Мурманск… Шумный ледяной остров. Кусочек Финляндии, воспоминание Норвегии. Сегодня вечером набухнет оранжевыми леденцами фонарей, затанцует, закружит снежным пухом полярной ночи, позже проникнется унылой тишиной, глубокой, зевающей. Уснет поздним утром. Где-то в шесть, в пустом троллейбусе… Ты протянешь кондуктору десятку и вздохнешь. Теперь ты платишь за проезд. Стесняешься рассказать кому-то, но еще вчера ты по привычке лез в правый карман куртки за студенческим проездным билетом… и в который раз поймал себя на мысли, что ты уже не студент. Ты не тот беззаботный юноша, вечно находящийся в поиске себя, верящий в идеалы и в неподкупную журналистику.
Выходишь на Софье Перовской. Ничего не изменилось. Все то же салатовое двухэтажное здание. Мурманский Гуманитарный Институт. Через пару часов здесь появятся студенты, в вязаных шарфах, с черными папками в руках, присядут на скамейку и закурят. Задумчивые и смеющиеся. Рассерженные и спокойные. Ты сразу определишь кто из них первокурсник, а кто выпускник. У всех была сегодня бессонная ночь. Тяжелая неделя сессии. Первокурсник зубрил, третьекурсник танцевал в ночном клубе, пятикурсник работал…
Журналистов ты бы узнал сразу. Каждое утро они обсуждают городские новости и монологи ведущих на ТВ. Тех самых ведущих, которые несколько лет назад также стояли у крыльца этого института и нервно ожидали очередного «зачтено». Вот она – мечта детства. И пять долгих лет воплощения ее в жизнь.
Студенческие годы… Когда-то они казались такими ощутимыми – праздными, влекущими, полными приключений. Невероятно бесконечными. После окончания школы ты ворвался воронкой в большой город, в пыльную романтику съемной квартиры с просевшими стенами. Еще несовершеннолетним, но уже взрослым. Родительская опека осталась на телефонных проводах. А ты в полной недосягаемости. Сам себе хозяин.
Ты – студент. Да, возможно, ты теперь живешь на одну только стипендию, приходишь ближе к семи и завариваешь бэпэшку, потому у тебя, что нет сил приготовить что-нибудь съедобное, да и времени тоже нет - завтра семинар. Да, возможно, ты до сих пор не повесил шторы, и твои окна по-прежнему открыты для глаз. И, возможно, ты сегодня снова стрельнешь сигарету по дороге в институт, хотя позавчера выкинул новую пачку и купил отбеливающую пасту… Но ты юный. И все твои ошибки – это просто твой опыт.
Таких, как ты, чудаков у нас в России 7 миллионов. Тысячи из них мечтают стать астрономами, биологами, бухгалтерами, переводчиками, экономистами, врачами, педагогами. И большинство верит, что в конце своего пути непременно окажутся хорошими специалистами – теми, на кого будут равняться. Но пока мы учимся, у нас есть свои кумиры. У студентов журфака они всегда остаются на виду – голосом в радиостанциях, авторскими программами на телевидении, отличительным стилем в печати.
Пока ты студент, ты словно слепой котенок, двигаешься наугад, боишься неудач, непонимания, насмешек. Ты еще не знаешь, что ты будешь делать, будучи выпускником вуза. Ты тешишь себя надеждами устроиться хорошо в жизни, хотя к третьему курсу неожиданно понимаешь, что в жизни многое решают связи. И твое место может занять не хороший специалист, а чей-то брат или друг. По официальной статистике, из всех дипломированных журналистов по специальности удается устроиться лишь 30 процентам, остальные же 70 остаются не удел. Но пока ты учишься, ты не думаешь об этом.
Студенчество – это крепкий кофе по утрам, в большой кружке, без молока… Зевки между глотками. И два состояния – сна и желания спать. Студенчество – это затратная вечеринка в пятницу и макаронная диета всю следующую неделю. Студенчество – это первые серьезные отношения. Это твое становление.
Студенчество… Приходишь поступать с родителями, а получаешь диплом, держа за руку жену. Это дрожащее сердце в гулком зале филармонии, где совершают трогательный ритуал посвящения в студенты. Ты теперь один из гильдии. Ты идешь к цели. Ты носишь новый статус. Здесь все серьезно. Все по желанию. Это твоя новая жизнь, которую ты выбираешь сознательно.
На первом курсе ты безосновательно смел, и тебе ложно кажется, что тебе все по плечу. Но ты приходишь на телевидение, на ознакомительную практику, и твоя уверенность улетучивается. Старшие товарищи смеются, но все же хвалят. В это самое время у тебя закладывается соревновательный дух. Ты начинаешь понимать: чтобы тебя заметили, нужно стараться. Нужно выделяться. Нужно правильно и красиво говорить, выработать свой стиль написания текстов.
Ко второму курсу тебе даже аплодируют после прочтения каких-нибудь материалов. Ты начинаешь верить в себя, участвуешь в литературной конференции, но там не получаешь даже призового места. Любовь… она приходит как раз к этому времени. Начинаешь жить с кем-то, по крайней мере, пробуешь, это отвлекает от учебы, но порой и идет на пользу – вдохновляет тебя на новые стихи. Ты все еще поэт в душе, у тебя по-прежнему есть выбор. Ты еще не связан узами брака. Продолжается твоя клубная жизнь.
На третьем курсе ты вдруг понимаешь, что можно немножко передохнуть и не корпеть так упорно над конспектами, как первые два года. Ты знаешь известную всем истину – до экватора ты работаешь на зачетку, после – зачетка работает на тебя. И вот уже ты протягиваешь свою зачетку в форточку и зовешь так называемую «халяву».
И даже иногда ты встречаешься с однокурсниками. Но чувствуешь разрозненность коллектива. Вас тридцать на курсе, но все общаются по пять-шесть человек. По интересам. И ты знаешь, что вы соберетесь вместе лишь на выпускном, когда обстоятельства заставят. А пока вы ведете невидимую борьбу, результаты которой будет видно в конце года, когда вы сравните количество публикаций в портфолио. Кто-то принесет на защиту практики толстую папку с гордостью, некоторые даже с высокомерием. Другие придут с несколькими листочками в прозрачных файлах, застенчиво зажимая их подмышкой и завистливо озираясь по сторонам.
Ты продолжаешь с азартом посещать фотовыставки, и даже начинаешь сам делать неплохие снимки. Но твоему преподавателю по фотоделу все же они не нравятся. Ты тщетно тратишь деньги на печать фото, отличных кадров так и не получается, но ты все еще надеешься. Так что макаронная диета продолжается. Ради искусства.
На третьем курсе ты вдруг понимаешь, что можно немножко передохнуть и не корпеть так упорно над конспектами, как первые два года. Ты знаешь известную всем истину – до экватора ты работаешь на зачетку, после – зачетка работает на тебя. И вот уже ты протягиваешь свою зачетку в форточку и зовешь так называемую «халяву». В глубине души ты не веришь в эту чушь, но делаешь, как все. Потому что если получишь неуд, ты будешь обязательно винить зачетку, а не себя, даже если ты не суеверный.
А еще на третьем курсе, чаще всего на третьем, ты понимаешь, неожиданно, внезапно, что тебя очень волнует политика. Ты задумываешься над тем, в какой стране ты живешь. И как много у нее пороков. Начиная от повсеместной коррупции и заканчивая низкой демографией. Ты, правда, еще не умеешь приводить достойные аргументы, поэтому не вступаешь в отчаянные споры с однокурсниками. Ты видишь плохое только во власти и не допускаешь мысли о том, что каждый из нас попускает эти пороки.
Твои тексты становятся более обстоятельными. Это уже не просто эссе о том, в каком СМИ ты будешь работать. Это анализ, ретроспектива, дедукция. Ты даже уверен, что тебе под силу написать самостоятельно курсовую. И тебе это даже интересно.
На четвертом курсе тебя уже мало интересует институт, ты думаешь, что если перешагнул экватор, то тебя не отчислят. И, действительно, ты видишь это на примере однокурсников-прогульщиков, которых все равно оставляют до последнего, давая шанс закрыть хвосты. Вуз-то негосударственный. Ты все больше уходишь в работу. Носишь материалы по редакциям, суетишься, куда-то бежишь, не успевая пообедать, откладываешь деньги на фотоаппарат, но потом тратишь их на свою девушку, когда она начинает капризничать, намекая на то, что вы давно не ходили в клуб или в кино. Хотя, положа руку на сердце, ты уже довольно «отклубился», и все чаще тебе хочется просто вкусно поужинать, принять ванну и, наконец, выспаться.
Зато твои достижения замечают родители и начинают верить, что не зря платят больше двадцати тысяч за семестр. Некоторые из твоих однокурсников обучаются в Норвегии или Финляндии. И тебе, конечно, завидно. Но ты понимаешь, что, как бы ни трудился, английский тебе не по зубам. И твое произношение не поймет даже русский. Так что который год в программу обмена студентами ты так и не попадаешь. Но ты говоришь себе, что у тебя и так много дел, здесь, в России…
На пятом курсе тебе становится смешно, что ты когда-то мог не спать, волнуясь перед каким-то зачетом, когда ты уже пережил «госы»! У тебя появляются любимые преподаватели. Те люди, без которых ты бы не стал тем, кто ты есть. А других ты видишь насквозь.
Пятый курс – это конечная точка. Где становится все понятно. Тебе предлагают десять тысяч в редакции, когда твой знакомый получает тридцать продавцом. Но ты же знаешь, что там выше тридцати не прыгнешь, а, работая по специальности, ты когда-нибудь можешь стать главным редактором. И даже открыть свое СМИ. Но это потом… А сейчас ты держишь в руках заветный диплом, синий, а не красный. Потому что до красного не хватило исправить пару троек. Но эти тройки по техническим дисциплинам, и тебе просто лень снова напрягаться. Ты и так выжат и хочешь скорее уехать на юг. Ведь это твои последние каникулы в жизни. И пока ты внештатник, ты можешь позволить себе отдыхать более 52 суток. И даже те, кто отчаянно пересдают свои неуды, не пробуждают в тебе рвения что-либо исправить. Получая этот долгожданный диплом, ты радуешься, облегченно вздыхаешь, и тебе кажется, что все… «отстрелялся», что это конец пути. Но это только начало… Начало большой дороги в твою профессию».