Оккупация Краснодара в воспоминаниях

   

   

Видео: youtube.com / Марина Камерная

Сегодня уже многих освободителей города нет в живых, но память о тех, кто во имя Победы рисковал своей жизнью, навсегда останется в наших сердцах.

Победа далась нелегкой ценой. Оккупация Краснодара длилась шесть месяцев, и это время стало самым трагическим за всю историю города. Краснодар был разрушен почти до основания и позднее вошел в список городов, подлежащих первостепенному восстановлению.

Всего, по данным краевой комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков, собранным на июнь 1945 года, в Краснодаре было уничтожено 11 472 человека, из них 4972 мужчины, 4322 женщины, 2187 детей.

Война оставила неизгладимый след в каждой семье. Каждый из нас слышал воспоминания о тех страшных для советских людей годах. Многие до сих пор хранят письма - весточки с фронта. Ведь память - это все, что осталось. 

«АиФ-Юг» открывает цикл публикаций «Как это было». Мы приглашаем вас, дорогие читатели, поделиться воспоминаниями, фактами, о которых, возможно, никто еще не знает. А начинаем мы свой проект с воспоминаний людей, которые встретили войну в Краснодаре, будучи совсем детьми:

В Краснодар привела война

- Когда началась война, мне было всего 6 лет и я жил в Москве. Чтобы обезопасить, меня решили перевезти на Кубань, к родителям отца. Получается, что в город, где я прожил большую часть своей жизни, меня привела война, - вспоминает Рубен Азизьян.

- Но вскоре фашисты добрались и до Краснодара. Это был август 1942 года. Тишина в тот день была удивительная, казалось, даже птицы не летали. Мы жили в самом центре и наблюдали, как от улицы Мира по Кирова в сторону Сенного рынка идет колонна, впереди танк. Откинулся люк, оттуда выскочил загорелый немец.

 

Рядом был закрытый магазинчик - немец срезал прикладом замок и сказал «Рус, бери». Люди набежали и стали разорять лавку - хватали без разбору, кто сколько мог унести, а фашист все это фотографировал. Помню, нам с другом достались мочалки и тросточки. Больше на тот момент в лавке ничего не осталось. 

Помню и январь-февраль 1943 года. Оккупация к этому времени в сознании жителей утвердилась как неизбежное зло, а жизнь требовала приспособленности. Были открыты магазины, бойко шла торговля на рынках. Даже периодические облавы не страшили людей. Надо было кормить семьи, состоящие в основном из детей.

Нас было трое - дедушка, больной астмой, бабушка и я. Трое их сыновей служили в армии, про них мы ничего не знали. Жили в ту пору на улице Орджоникидзе, в двухкомнатной квартире, и, естественно, к нам на постой приводили солдат. Жили они недолго. Вели себя по-разному.

Сначала был здоровый немец, который нас за людей не считал. Ходил голый по жарко натопленной комнате, в крышке котелка топил сливочное масло и, макая в него хлеб, ел, не замечая наши голодные глаза.

Были румыны, галдящие и нечисто­плотные, после ночевки воровали наволочки и простыни, оставляя голые постели. Бабушка тихо вздыхала, что-то шептала, глядя на лампадку под иконой. 

А этот немец пришел сам. Вел себя уважительно.  Приносил завтраки и ужины, полный котелок для нас, второе в крышке котелка. Жестами объяснял: «матка - ам-ам». Все остальное время сидел у печки и о чем-то думал.

 

Стала к нему подсаживаться и бабушка. Как они понимали друг друга, не пойму до сих пор. Бабушка - турецкая армянка - говорила, смешивая русские и армянские слова. А он - только по-немецки. Однако, глядя на их лица, видно было, что они понимают друг друга.

Бабушка рассказывала нам с дедом, что зовут его Ганс. У него есть папа, мама, брат старший погиб на фронте.

Вечером 11 февраля пришел Ганс озабоченный и объяснил бабушке, что они уходят из Краснодара… 

Утро 12 февраля было солнечным, и бабушка засобиралась в город: «Пойду посмотрю, ночью была стрельба, не убили ли Ганса». Я увязался за ней. Обошли несколько кварталов. Убитых было двое. Нашего Ганса не было, и бабушка, с облегчением вздохнув, сказала: «Значит, ушел...»

Страшнее страха был голод

Евгений Сечь в 1942-м жил с мамой в полуподвале дома на углу улиц Шаумяна и Горького в Краснодаре. 

- Мне было 8 лет, - вспоминает Евгений Порфирьевич. - Хорошо помню, как уходили наши. Стреляли, бомбили, осколки летели, собака на них лаяла. Мы ее загоняли в комнату, чтоб не ранило, и прятались под кроватью. Верили, что панцирная железная сетка от бомбы спасет.

 

Наши, когда уходили, все поджигали. Масложиркомбинат, нефтеналивной завод... Горела мельница на углу Дружбы и Красной. И мы с пацанами похватали наволочки… Набрали муки, сколько смогли утащить.

Замки с магазинов поснимали. Сосед-инвалид прикатил 40-литровый бидон постного масла. Другой - бадью варенья… Мы решили еще рейс сделать, мамы хватали за подолы - не удержали. Остановил какой-то военный с наганом: «Назад, пацаны! Там уже немцы!» И… русскими словами припечатал.

Я эту картину запомнил навсегда: черное-черное небо. Желтый блин солнца. В мареве выплывают на мотоциклах немцы. Мы своим детским умом поняли: опасность смертельная - и припустили домой. 

Муку и варенье, все, что удалось добыть, поделили поровну на всех жителей 32-квартирного двора. Это нас поддержало в первые дни, когда вообще из квартир не выходили. Все полгода оккупации сильнее, чем страх, донимал голод.

 

Во дворе нашем появилась полевая кухня. Солдаты - итальянские, румынские - кашеварили. Мы старались не приближаться. А запах еды был невыносимым.

В городе открылись магазинчики, киоски, где продавали белый хлеб - горячий, душистый. Продавали не целыми булками, а кусками резали, на вес. Мы глотали слюни. В головах стучала одна мысль: где бы раздобыть съестного...  

Мама ходила на Сенной базар. Вещи, какие были, меняла на рис, пшеницу. Туда опасно было ходить, немцы устраивали облавы. Искали коммунистов, партизан, евреев.

Помню, на базаре висел повешенный с табличкой на груди: «Партизан».

Мама с соседками ходила в Славянский район, выменивала у станичников кукурузное зерно. На ручной самодельной мельнице дробили.

Из старых ведер сделали «мангалы». Спичек не было. Огонь друг у друга занимали. Сейчас кукурузный хлеб продают в коммерческих магазинах. Я не ем его. «Наелся» при немцах.

 

Немцы пытались установить свой порядок. Какие-то тетки ходили по дворам, переписывали детей. Меня в первый класс записали.

Нас собрали в большом зале. На стене висел портрет Гитлера, какой-то человек рассказал, что нас ждет только хорошее. Больше с пацанами мы в ту школу не ходили… Правдами и неправдами удирали и прятались. Так из этой затеи у немцев ничего не вышло.

По Шаумяна часто шли колонны наших военнопленных. Всегда в одном направлении - в сторону Чистяковской рощи.

Колонна растягивалась на три-четыре квартала. Сердобольные женщины совали и кидали нашим солдатам лепешки.

А они, замученные и оборванные, старались на нас не смотреть. Мы, пацаны, недоумевали: почему наши не скрутят охранников (всего-то с десяток немцев)?

 

Когда наши входили в Краснодар, немцы тоже все подожгли. С окраины доносились выстрелы, мамки нас загоняли, а мы прятались за углами от шальных пуль и ждали. И вдруг кто-то закричал: «Наши, наши!» И все мы, дети и взрослые, побежали их встречать на Красную. Помню, как у всех преобразились лица. Люди сияли. 

Во дворе появились новые постояльцы - смершевцы. Развернули полевую кухню, позвали: «Пацаны, тащите котелки!» У нас один офицер жил, сказал: «Женя, пошли, посмотришь, как поступают с предателями Родины». Пять или шесть предателей повесили.

Люди наказание считали справедливым. А в моей голове такое не укладывалось. Наш большой двор был многонациональный: русские, армяне, лезгины, евреи, украинцы. И комсомольцы были, и партийные. Друг с другом ругались. Но никто никого не выдал.

Полгода «под немцем» мы далеко от дома не гуляли. В 43-м пошли в советскую школу. Узнали о душегубках, расстрелах…

Самым счастливым стал День Победы. Посреди ночи нас с мамой разбудил бешеный стук в дверь: «Просыпайтесь! Победа! Победа!» Пулеметы стреляли трассирующими пулями. Люди от счастья плакали.