Примерное время чтения: 22 минуты
796

«Если и Горбачев умрет, я им этого не прощу!» Байки из времен СССР

Сюжет Все произведения участников конкурса «Стихи и проза»
Юлия Аганина / Коллаж АиФ

Иветта Давыдова родилась и выросла в Баку, с 1983 года живет в Краснодаре. По образованию она лингвист, работает преподавателем английского языка. А для души вот уже несколько лет ведет блог. Пишет о путешествиях, кулинарии и просто о жизни. С недавних пор пробует себя в жанре прозы. Посещает литературное объединение и семинары Союза писателей России. Публиковалась в местных газетах и журналах, таких как Voyage (навигатор туризма), «Аргументы и Факты – Юг», «Кубанский писатель». Иветта - обладатель нескольких призов за участие в творческих конкурсах, проводимых различными издательствами и интернет- ресурсами, такими как koolinar.ru. 

На нашем конкурсе Иветта Давыдова представляет остроумные и лирические зарисовки о жизни.

Помидорка (посвящается Нелли Власовой)

До рынка, который в столице этой жаркой кавказской республики назывался «базаром», было далеко – не менее получаса пешего хода напрямик от дома. Поэтому в особо знойные дни Женька ходила не на базар, а к ближайшему продуктовому магазину. Рядом с ним, на какой-нибудь грунтовой площадке на лето ставился грубый прилавок из листового железа, на который устанавливались подозрительно заедающие металлические весы с истерзанными алюминиевыми чашами и подметными гирьками, сооружался деревянный помост для усатого, с лукавым взглядом, продавца. За его спиной располагались ящики с привозными из отдаленных районов овощами и разнообразной зеленью.

Внушительных размеров ящики эти были сбиты из грубых деревянных досок. Огурцы, баклажаны и перцы выживали в них до конца торгового дня легко, чего не удавалось помидорам.

В республике знали толк во вкусной еде, и сорта овощей подбирались с любовью к кулинарии. Экологическая чистота тех мест и лет изначально обеспечивали отменное качество продуктов. Помидоры в продаже в разгар сезона были спелыми, сочными, с тонкой, лакированной кожицей. Возьмёшь один в руку, вглядишься, а он будто светится, упруго-восковой. Рассечешь такой пополам – внутри маслянистый срез, истекающий незримой влагой. А если разломишь – кристаллы сахарные. И аромат. Какой аромат был у тех бакинских помидоров!

Выращенные на свободе, вне тепличных застенок, размерами и спелостью они были разные, и на жаре перезревали. К вечеру образовывалось некоторое количество отходов. С утра покупателю еще было дозволено выбирать. Можно было даже указывать продавцу на желаемый ящик, из которого следовало набрать овощей. По какому-то неведомому закону покупателю всегда казалось, что лучший товар находился не в том ящике, из которого набиралась продукция прямо сейчас, а в любом другом, верхнем или нижнем, может быть, даже в том самом, содержимое которого и вовсе пока не видно. И великодушный продавец почему-то соглашался жонглировать тяжеленными деревянными контейнерами в угоду покупателям. Почему? Зачем? Восток, как известно, дело тонкое. Однако с течением дня такая возможность сокращалась обратно пропорционально желанию продавца продать всё до последнего, измученного нестерпимым пеклом, плода.

Женька подошла к овощному прилавку, пристроилась в конец внушительной очереди и уже начала присматриваться к ящикам, когда её взгляд притянула одинокая помидорка. Она была выставлена в качестве рекламы на сооружённую прямо на уровне глаз покупателя витрину – захочешь, не обойдёшь взглядом. Помидорка и вправду была по-особенному  хороша собой: крупная, упругая, будто туго надутая изнутри, ровная со всех бочков, статная, спелая, с кокетливым бантиком-плодоножкой. Она заметно выделялась среди подруг по партии, и было неудивительно, что зоркий глаз продавца выхватил ее из безликой массы.

Женьке помидорка понравилась. За время очереди она даже успела с ней визуально подружиться. Но когда подошел черед, Женька не рискнула попросить ее у продавца. Она понимала: витрина.

Набрала немного овощей и отправилась домой.  К чему надрываться? Она будет ходить сюда едва ли не каждый день, и покупать понемногу свежего. У нее отпуск, на дворе разгар лета, и салат с помидорами  -  обязательная часть ежедневного рациона.

Назавтра Женька снова пришла к прилавку. Новая партия помидоров была не хуже вчерашней, и её, все еще достойно, презентовала та же  красавица, пусть и слегка обмякшая.

На следующий день Женька за продуктами не пошла. Но очередным ранним утром, захватив базарную сумку, она снова отправилась к овощному прилавку по условной, при июльской погоде тех мест, прохладце.

День только зачинался. За прилавком суетился усатый продавец: раскладывал ящики, расстилал клеёнку, устанавливал весы… Он почти завершил ежеутреннее обустройство, как вдруг заметил витринную помидорку, четвёртый день несущую свою рекламную вахту. Женька перехватила этот взгляд. Усатый деловито, как бы между делом, подхватил оплывший, бесформенный, мягкий водянистый мешочек, чудом удерживающий за истончённой, прозрачной, как пергаментная бумага, кожицей заметно сжиженное содержимое. Бантик плодоножки поржавел и истончился. В дальнем углу, по возможности скрытый от посторонних глаз, стоял деревянный ящик с отходами. Борта его были вымазаны багровым. Резким, небрежным движением руки хозяин отправил туда жалкие останки того, что когда-то было королевой рекламы, протер ее влажное тронное место замусоленной тряпкой и начал очередной рабочий день.

Женька была не просто златокудрой, фигуристой женщиной средних лет, с зеленоватыми глазами и шлейфом мужского внимания. Она была философом в душе, с двумя неудавшимися браками  и  двумя разновозрастными дочерями от них.  Она возвращалась домой, и всё думала про ту помидорку, и всё сравнивала ее короткую историю с жизнью красивой женщины. Дома Женька рассказала об этом своим девочкам. Пусть знают, что и так бывает.

Тревожная скорость мысли

Из окна моего высокого этажа, если сидя, видно только небо.  Но и внизу тоже относительно безмятежно. Академгородок - райский уголок: жменька домов профессорско-преподавательского состава Аграрного университета, утопающая в соснах, да пожарная часть под окнами через дорогу. По будням бредет вдоль дороги озабоченная предзачетными думами студенческая молодежь с наушниками в ушах, окончательно растворяясь в ранних зимних сумерках. Пожарные тоже народ не шумный. Как ни выглянешь из окна – меж  монументальных красно-белых гигантов на колёсах молча копошатся несколько мужиков в гаражах.

Соседи – все люди приличные. Ни звонких гулянок, ни женских истерик из окон, ни драк с поножовщиной. Только чинное выгуливание редких колясок и собак, да пара-тройка стильно экипированных велосипедистов прошуршит по аллейкам. По выходным и праздникам уличная жизнь замирает, будто и нет её совсем за окнами квартиры. Утра тихи. Воздух прохладен и свеж в любое время года: рядом городской ботанический сад.

В одно из таких воскресных декабрьских утр просыпаюсь под дальний крик петушка из частного сектора. В неизменно открытое окно моей спальни тянет зимней прохладцей и хрустальной свежестью воздуха, промытого вчерашним долгим холодным дождём. Светает.  Поёживаюсь под  тёплым одеялом, прислушиваюсь к городской тишине. Вдруг с улицы, откуда-то из далёкого низа, мой слух отрывисто разрубает грубый мужской приказ: «Рот закрой!»

«Ну, вот и семейный скандал! Бедная! Бедная женщина! – рисуется мне картина. - Я даже голоса ее не услышала. Она ведь что-то ему сказала, что-то попросила или спросила…  Семенит, наверное, рядом, в своём дутом пальто-пуховике… тощая, с птичьим личиком из-под дешевой вязанной шапочки, руки в карманы, голова ниже плеч… рядом с этим боровом: мужлан, бритая голова, короткая жирная шея, от ушей переходящая в край плеч, самодовольный двойной подбородок, недельная щетина…  огромное свисающее пузо, под оголённой складкой которого погребён ремень просторных брюк на коротких, толстых, как столбы из кругляка, ногах…

А вдруг это ребенок. Вдруг бежит рядом с этим упырем, едва поспевает, мальчишка в коротенькой чёрной синтепоновой курточке, сжавшись от холода и страха в синюшный комочек… Бедное дитя… живёт в постоянном страхе с таким папашей, а может, отчимом, на любую просьбу – «Рот закрой!»…  Потом из таких мальчишек вырастают…» - я не успеваю додумать детали. 

«Все, открывай!» - командует тот же голос.

«А вот и не скандал. Тогда пожарные... Может, у кого зуб разболелся, или в чье-то воспалённое горло прыскали лечебным аэрозолем …» С раскидистых, по городским меркам, просторов пожарной части донесся рокот внезапно взревевшего мотора, будто ремонтировали забарахлившую машину.  «А что если кричали «капот закрой!»? Не рот, а капот. Если соседствуешь с пожарной частью, это же и логично, и так успокоительно-прозаично».  Я облегченно переворачиваюсь на другой бок, и в полусонном мозгу моментально зачинается нить нового сюжета, под закрытыми веками разыгрывается иная сцена из жизни – с пожарными в действующих лицах. Я сонно улыбаюсь собственной тревожности и упоительной загадке природы – скорости человеческой мысли. Разгулявшееся воображение запускает неспешное чародейское веретено, плетущее сетку сладкой воскресно-утренней дремы.

Шикану

Шикану сегодня – поеду на такси. Всюду за рулем да за рулем: в гости, на корпоративы... На корпоративы ладно: там пить нужно, а у меня отмазка – я за рулем. Хоть шеф и смеется всегда: не сидел бы рядом с вами за столом, не видел бы, что вы за весь вечер ни рюмки не пригубили, ни за что не поверил бы, что вы трезвая. Вид у вас такой, будто выпили больше всех.

Но сегодня на оперетту, на предпремьерный показ по пригласительному – точно на такси!

А вот и Таня звонит.

- Тань, ты уже выехала из своей деревни?..  Маршруткой?.. Молодец! Вообще-то, приглашать надо не за полтора часа до начала. Я ещё голову сушу. Ну, мне-то тут пятнадцать минут до театра. От меня в центр пробок никогда не бывает. Вжик и там. Я сегодня на такси, с шиком. Так откуда у тебя билеты? Одноклассница в симфоническом оркестре на скрипке играет?! Надо же, какие таланты ваша станичная земля родит! Ну всё, встречаемся через сорок минут.
Босоножки надену театральные, неудобные, на тонкой шпильке. Я ж на такси. Подвезёт прямо к входу, пара шагов и в зал. Не то что на машине: ставь на задворках, потом тащись несколько кварталов на полусогнутых. Сто лет в театре не была.

- Алле, мне машинку до Музыкального …
Успеть бы платье натянуть, а то эти таксисты приезжают мгновенно, будто телепортируются, и накручивают потом за ожидание.

- Что значит «через двадцать минут»?! Мне на сейчас, у меня спектакль…
Так, сейчас двадцать пять… плюс двадцать… ехать пятнадцать… Не, не успею…
- Алле… мне машину до Музыкального театра… Ваши коллеги совсем разболтались!.. Через десять? Ну, давайте через десять, только не позже! И не надо к подъезду, пусть у шлагбаума сразу…


Да, пусть… без разворотов по двору, так быстрее…  Что в городе такое случилось, что такси расхватали? Возьму-ка на всякий пожарный ключи от своей машины…. Половина уже… Хорошо, что я её на выезде вчера припарковала – такси сразу увижу. Прогрею пока – что без толку ждать ?.. В такую теплынь это всего две минуты… Вот уже индикатор погас!
- Алле… Ну, что там с машинкой? Как через десять?! Ещё через десять?! Не годится! Я снимаю заказ!...  Алле…

Ну и сволочи! Что за манера не дослушивать клиента!
До чего ж теперь неудобно ноге, настроившейся шиковать, в шпильке на педали газа! Шлагбаум, давай, миленький, пошел…  фартит – «зеленая улица», светофоры как сговорились!
Без десяти… Вон там местечко свободное – удача какая, всего квартал пробежать!
- Да, алле… Неужели?! Машинка выехала?! Ай спасибо! Я, между прочим, уже на месте, сама приехала, а заказ ещё пятнадцать минут назад отменила! У меня начало через пять…

Ну да, станут они это до конца слушать. Да где же тряпка?!  - стереть водительскую улику с пятки. Эх, жалко, потёрла задник… босоножки дорогие, любимые, на случаи шика купленные.
-  Да здесь я, бегу! Уже тебя вижу! Сейчас без четырех минут, успеваем!
Зад! Зад подобрать и спину ровнее!

А чтобы своевременно успешно шиковать, нужна тренировка.

История с КПСС

В эпоху издыхания социализма – самое начало восьмидесятых прошлого столетия – я училась в скромном российском университете. Факультет мой был лингвистический, с трудно произносимым названием «романо-германская филология». У многих делались пустые глаза, когда на вопрос «куда поступила?» я заводила эту песню с припевом. Некоторые же понимающе кивали, и улетали мыслями в пространства легкой и незримой, как эфир, зависти к тому, что я буду знать парочку европейских языков.

Бума английского тогда еще не случилось. Страна была совершенно закрыта для народов из капиталистического загновения.

Наш краевой центр был побратимом небольшого немецкого городка социалистической части Германии. Такой иностранщиной здесь и довольствовались. Но у студентов французского и английского отделений всегда имелся повод для зависти. Пока они, закованные в наушники, оттачивали произношение, разговаривая с бабинами магнитной пленки в лингафонной кабинке, студенты немецкого отделения имели переводческую практику с живыми носителями языка. Но сколько нужно было в то время тех переводчиков, если где-то там, в далекой столице ковались кадры в языковых гигантах МГИМО и «Мориса Тореза»?

Здесь, на периферии, нам перепадали жалкие огрызки закордонного мира: разве что редкая  официальная делегация, наводившая мосты разноплановых дружб, или какой турист-одиночка, сочувствующий идеям коммунизма, мирно поселялся в гостинице «Интурист». Дерзкие заплутавшие вроде Матиаса Руста, что приземлился на Красной Площади, или Стива Фоссета на воздушном шаре, упавшего вместе с этим шаром на бескрайние, аккуратно причесанные рядами посевов, кубанские поля, случились несколько позже. Тогда я уже вовсю трудилась по профессии. А пока я была студенткой, на практику в местном «Интуристе» могли рассчитывать только студенты-отличники.  Я была не из их числа. Мою зачетку оскверняло слово «хорошо», прописанное против  важнейшей из дисциплин того времени – Истории КПСС. Это самое «хорошо» сделало мне очень плохо: университетский комитет комсомола счёл меня политически неподкованной и неблагонадежной. Отличные оценки по практике языка роли не сыграли. К заезжим англичанам меня не допустили. Мало ли чего я там, в силу неполноценных коммунистических знаний, скажу про политику партии. Не знали они, что на этом моё диссидентство и заканчивалось.

У моей же сокурсницы Ириды история обиды на власть выглядела иначе.

Ирида была белокурой леди, слегка подслеповатой, с голубыми глазами и фигурой формы «гитара». На момент нашего знакомства ей было увесисто за двадцать, и для второго курса она была старовата. Зато за хрупкими плечами у нежной русской девушки Ириды был неудачный брак с чистокровным адыгейцем.  Из брака Ирида вынесла двухлетнего сына, умение готовить национальное блюдо Лищипс, никогда ей больше не пригодившееся, а также знание других национальных традиций малого кавказского народа, по которым невестке не дозволялось находиться в одной комнате со свекром. Собственно эти традиции очень скоро и вынесли саму Ириду в палаты неврологического отделения. Два года в глухом адыгейском ауле она была допущена лишь к плите и кровати. Быть отрезанной от единственного окна в мир в образе телевизора, с которым вечерами срастался свекр, оказалось не по силам эрудированной девушке из семьи иркутских врачей, прочитавшей в восемь лет «Войну и мир». С ней случился невроз.

После вынужденного академического отпуска, оставив ребенка родителям в станице, Ирида вернулась в университет. Мы оказались в одной комнате общежития и  стихийно задружили.

Что делала Ирида на языковом факультете, для меня до сих пор остаётся загадкой, потому что ни способностей, ни рвения к изучению языков она ни разу не обнажила. Она была заядлой книгочейкой и непревзойдённой мастерицей-вязальщицей.

Ее студенческая жизнь проходила на койке университетской общаги. Когда ранним утром мы – её соседи по комнате - уходили к первой паре, Ирида еще спала. По возвращении мы всегда заставали её либо читающей, либо вяжущей на спицах или крючком, иногда в окружении грязной посуды, если она не ленилась позавтракать.

Душа у Ириды была не на месте. Ей отчаянно хотелось нормальной семьи, вменяемого мужа, которого она могла бы баловать новым вязаным свитером к очередному отопительному сезону. Она мечтала возиться с сынишкой и мучилась разлукой.  Она любила классическую музыку и не пропускала ни одного концерта в местной филармонии. 

Ирида легко позволяла себе посильный гламур в виде нескольких мотков дорогого мохера для очередного пуловера; маникюр с педикюром в парикмахерской типа «салон красоты»; посещение кафе-мороженое или лишнее пирожное. Считать копейки до очередной стипендии ей не приходилось. Ирида её не получала. Ее отец – главврач станичной больницы – пару раз в месяц совершал продуктовый десант в общагу, каждый раз снабжая дочь суммой денег, равной месячной стипендии, и свежайшими сельскими продуктами. 

Жильцов в нашей комнате было четверо, и мы пытались питаться вместе. Количество и качество продуктов с папиного десанта избавляли Ириду от необходимости бегать в магазин, когда приходил ее срок дежурить по комнате. Внушительный провиант негласно освобождал её даже от мытья посуды.  После еды мы - на кухню, Ирида – на кровать, читать или вязать. С утра и до поздней ночи.  Её угнетала повседневная бытовая суета. Она была девушка не из нашего века. Мне она часто виделась в кринолинах, вышагивающей полонез или скользящей в вальсе на дворцовых балах.

Студенческая рутина вгоняла ее в уныние и грозила новой лечебницей. Она береглась, как могла, поэтому наловчилась пользоваться чужими конспектами лекций. Упражнения по практике языка она делала под мою диктовку. Если случалось написание реферата по политэкономии или философии, Ирида выбирала ту же тему, что и у меня. Мы были в разных группах, и она терпеливо ждала, когда на моем докладе можно будет поменять титульный лист, вписав ее фамилию моей же рукой. Так покрывались её бесконечные долги по всем предметам, отягощённые хроническими пропусками занятий.

Особенно огорчала она кафедру физвоспитания. Имея справку от папы-врача  то ли о липовых, то ли о настоящих проблемах со здоровьем, официально Ирида была освобождена от занятий общей физкультурой. Она приписывалась к спецгруппе, и от нее требовалась формальность: когда в расписании стоит пара по физвоспитанию, переодеться в форму и, не спеша, нарезать круги по гаревой дорожке стадиона, вовремя уворачиваясь от нас,  бегущих на время то стометровку, то четыреста. Но Ириде было лень переодеваться, и за четыре года на стадионе я видела ее всего однажды.

Кончилось это тем, что на пятом курсе ее не допустили к государственным экзаменам. На уговоры и папины справки профессорско-преподавательский состав кафедры физвоспитания больше не поддавался. Все подступы к штурму блокировались. Диплом летел в тартарары. Спасло Ириду мое знакомство с человеком, назвавшимся однокашником преподавателя нужной кафедры.

К тому времени в стране бушевала Перестройка. Народ расхлебывал последствия антиалкогольной кампании, и бутылка водки была настоящей валютой. Купить ее было совершенно невозможно даже по талонам. Она и у спекулянтов не всегда бывала. Но именно ее и запросил упрямый препод. Пару бутылок. Водку с трудом нашли и доставили по назначению.  Натруженные перекладиной и штангой физкультурные руки приняли дар. Однако счастливый обладатель «русской валюты» в сердцах заметил: «Э-эх! Такой вариант сломался! Мы на ее примере – не дать диплом - хотели проучить всех оболтусов!»

Начитанная, тонкой душевной организации, наученная горьким жизненным опытом, Ирида оставалась неисправимым лодырем. Побороть натуру Ириды однажды взялась Компартия.
Увесистый, толстый и серый, как шлакоблок, учебник по Истории КПСС не охватывал главного - пленумов партии и речей вождей – свидетельств жизни и здоровья могучего организма руководящей и направляющей силы народа. Тематическими посиделками партийцы развлекались дважды в год – по весне и по осени. Студенту восьмидесятых досталось уже солидное наследство. Удержать в памяти накопившееся за семьдесят лет было совершенно немыслимо. Подозреваю, не только мои ладони были исписаны пометками типа «сент 53 с/х» (сентябрьский пленум 1953 года был о развитии сельского хозяйства).

Профессура и простые преподаватели кафедры Истории партии были, как на подбор, старички – апологеты марксизма. Ни томными взмахами натушенных ресниц, ни глубокомысленными философскими взглядами умных глаз начитанного филолога их было не взять. Только эликсир в бумажном эквиваленте на нескольких страницах – конспект пленума или очередной речи Генерального Секретаря.

Тексты эти, словно священные, где попало не валялись, под рукой в личной библиотеке их тоже не наблюдалось. К определенному времени все университетские хранилища информации в едином порыве захватывались отличниками. Поэтому народ потроечнее тянулся в городские библиотеки или того хуже – в читальные залы, где на единственную подшивку собиралась очередь под запись. Газеты выдавались на руки на фиксированное количество часов. Успел - не успел – передай очередному.

Грянул 1985 год. У Ириды еще с доакадемских времен накопились долги по политической части. Меж них завис какой-то доклад Андропова – бывшего Генерального секретаря Компартии. Готового конспекта уже ни у кого не осталось. И однажды промозглым вечером раннего марта Ирида, накинув на печальные плечи дорогую черную дубленку и обозначив осиную талию туго подтянутым кожаным поясом, в красной вязаной шапочке  отправилась в читальный зал местной библиотеки. Она вернулась в общежитие через несколько часов со следами заметного изнурения, покрытого легким глянцем чувства выполненного долга.  Назавтра она понесла несколько бесценных листков на семинар. Преподаватель покрутил туда-сюда бумаги и безразлично отложил их в сторону со словами: «Это можно было уже не писать. Андропов умер год назад. У вас ещё долг по речи Черненко».  Черненко был секретарем действующим.

На следующий вечер, гонимая тем же мартовским ветром, снова шла в читальный зал ближайшей библиотеки моя однокурсница. Вернулась она с новым конспектом, ещё бесценнее предыдущего. Она уже скрепила ленточкой, пропустив ее через две дырочки по левому краю, листки многотрудного конспекта, когда из телевизора пришло скорбное сообщение о безвременной кончине Генерального Секретаря Партии К. У. Черненко. Конспект Ириде зачли, не читая. Его у неё даже не приняли – устарел. Но почти сразу созрела новая необходимость конспектировать речь новоиспеченного Генсека Горбачева.

Нельзя было без сочувствия смотреть, как, не приходя в сознание от трудов последнего времени, с отреченным взглядом, Ирида мужественно шла конспектировать внеочередной доклад Горбачева. Спустя несколько часов, промокшая под проливным дождем, она ввалилась в комнату и рухнула на кровать. Из сумочки усталой рукой она извлекла несколько листков бумаги, исписанных ее каллиграфическим почерком, и простонала: «Если и Горбачев умрет, я им этого никогда не прощу!»

Вскоре нам обеим отчасти компенсировалась горечь моральных потерь от курса Истории Партии.

Я написала очередной реферат на тему Культурной революции в Китае. Мой преподаватель работу забрал, изучил, зачел мне труд, вернул написанное и отпустил с миром. В общежитии я привычно поменяла титульный лист на имя Ириды, и она без задержек поволокла его на свой семинар. Однако, в отличие от моего, ее профессор доклад приметил и, ни много ни мало, отправил с ним Ириду на научную конференцию в рамках Недели Науки – ежегодного священного университетского действа. Неожиданно доклад взял вторую премию, о чем свидетельствовала специальная грамота, выписанная, разумеется, на имя Ириды. Ее фамилия прозвучала в наградных списках факультета, и, кажется, она даже получила «автоматом» то ли зачет, то ли экзамен.

Было, конечно, немного обидно. Но я утешалась тем, что все-таки научилась достойно выуживать нужные абзацы из моря написанного, и расставлять их в правильном порядке, возможно, попутно бессознательно поняв что-то важное про коммунистические идеи. 

Оцените материал
Оставить комментарий (2)

Также вам может быть интересно


Опрос

А вы часто бываете в театре?

Ответить Все опросы

Топ 5 читаемых

Самое интересное в регионах