Тридцать лет назад в собственной квартире на Малой Грузинской улице в Москве умер один из самых значимых людей российской новейшей истории – Владимир Семенович Высоцкий. Он не любил, когда его называли по имени и отчеству, предпочитая простое и короткое – Володя.
Володя Высоцкий взбудоражил сознание огромной страны и продолжает будоражить его до сих пор, за считанные годы недлинной своей жизни овладев духовным миром миллионов людей, казалось бы, прочно огражденных от «тлетворного влияния» забором идеологических наставлений.
Страна читала «Правду», но верила Высоцкому, слушала бархатные голоса дикторов Центрального телевидения, а слышала хриплый баритон Володи (по свидетельству Чебрикова, бывшего председателя КГБ.)
Он никогда не был тем, кого называли диссидентом, не подписывал никаких протестных писем, никогда не возбуждал общество воплем «Долой!» и тем более никогда не звал «к топору». Более того, по уровню отношения к своей стране он был более чем советским человеком. В анкете, распространенной кем-то в Театре на Таганке, он, не задумываясь, назвал любимой песню «Вставай, страна огромная…».
В восьмидесятом году в СССР должен был наступить коммунизм. «Партия торжественно обещает, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме!» – потрясал кулаком с трибуны съезда неистовый Хрущев и искренне верил в это.Потом, когда Никиту Сергеевича самого наглухо отгородили от страны и той же партии пенсионным плетнем, Высоцкий ездил к нему в Петрово-Дальнее, дружелюбно расспрашивал погасшего навсегда трибуна. Тот, слепо водя тростью по газонам да лопухам, говорил что-то в оправдание о частных политических ошибках, не касаясь, впрочем, главной ошибки – веры в коммунистическую утопию.
Вместо объявленного коммунизма в Москве в 1980 году состоялись Олимпийские игры. Столица была вычищена стальной метлой, представляя собой полупустой праздничный барабан, гулкие звуки которого вдруг заглушила скорбная весть о кончине Высоцкого. Без всякой помощи радио и телевидения, без малого газетного сообщения, исключительно на скорбно склоненных плечах, печаль мгновенно трижды облетела страну, еще не верящую, что хриплый голос Высоцкого смолк навсегда. Сегодня уже можно утверждать, что это был самый сильный, самый вещий и самый честный голос во всей послевоенной истории Советского Союза.
Власти не хотели его слушать, а тем более слышать. Несмотря на невероятную популярность Высоцкого, они делали вид, что такого поэта вообще не существует, что песни его просто вредное баловство, этакое трехаккордное ерничество, способное взбудоражить только выпившую горбатую улицу.
Тогда мало кто знал, что даже Брежнев любил «с устатку» послушать Высоцкого, беззаботно похохатывая над развеселым:
«А русалка – вот дела! – честь недолго берегла. И однажды, как смогла, родила. Тридцать три же мужика на желают знать сынка; Пусть считается пока сын полка...»
А между тем ходили над Володей тучи темные да сильно грозовые. В недрах Старой площади сидели совсем не глупые злодеи, понимавшие, что гитарные «стишата», овладевшие сознанием миллионов, обнажают вселенский обман догола, особенно когда с «рентгеновских ребер» звучит: «Рубашки модные – в международные. Ну, а пикейные – так те в купейные. Лежат на полочке мешки, баллончики. У каждой сволочи свои вагончики...»
В шестьдесят девятом году положили перед «серым кардиналом» Сусловым листочек с этими стихами, заканчивающимися более чем вызывающе: «Вестимо, тесно тут, из пор сукровица. ...Вагоны с рельс сойдут и остановятся...
– Это как же так! – фальцетом кричал главный идеолог страны, когда-то исступленным синеблузником распевавший: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка!» – В лагерь его! – стучал сухоньким кулаком по сукну.
До лагеря дело, слава Богу, не дошло...
«По свидетельству Чебрикова (бывшего председателя КГБ), – пишет Рой Медведев, – вскоре после высылки Солженицына и многих других писателей и художников Андропов получил от высших партийных инстанций указания об аресте Владимира Высоцкого. Юрий Владимирович был крайне растерян: он хорошо помнил, какой отрицательный резонанс получило в 1966 году судебное дело писателей А. Синявского и Ю. Даниэля.
А Высоцкий был более известным человеком и как бард, и как артист Театра на Таганке. Андропов вызвал к себе Чебрикова (тогда своего заместителя) и долго совещался с ним, чтобы найти какой-то выход и избежать совершенно ненужной, по его мнению, репрессивной акции.
В конечном итоге им удалось переубедить Брежнева и Суслова. Думаю, что именно Суслов выступил инициатором гонений на Высоцкого». Но так мы уж устроены, что Сусловы у нас живут и неустанно трудятся во все времена.
Говорят, первый раз девятилетний Володя был в Краснодаре в 1947 году, проездом на море.
Он гулял с отцом по городу, еще влажно пахнущему руинами разбитых улиц, ходил по рынку, пронзительно кричащему голосами армянских мальчишек: «Кому холодной воды?». Город представлял тогда сплошной базар, торговавший всем: от «парабеллумов» из-под полы до немецких джутовых мешков, стащенных с отступающих громоздких фур.
Летом 1965 года он снимался в Усть-Лабинске у режиссера Эдмонда Кеосаяна в фильме «Стряпуха», в роли комбайнера Пчелки.
Фильм был не очень, роль ходульная, к тому же озвученная совсем не Высоцким. Зато каждую субботу он пропадал в краснодарском аэропорту, ожидая самолета на Минск, где получил роль танкиста Володи в фильме режиссера Виктора Турова «Я родом из детства». Вот там впервые легально зазвучали его песни.
Одна из них, «Холода», говорят, напета именно там, в краснодарском аэропорту, в сидении и ожидании: «В холода, в холода от насиженных мест нас другие зовут города, будь то Минск, будь то Брест, в холода, в холода... Неспроста, неспроста от родных тополей нас суровые манят места, будто там веселей – неспроста, неспроста...»
В Краснодаре стояла испепеляющая жара, а в душе было холодно. Высоцкий в ту пору только вступал в свою оглушающую известность, только начинал чувствовать внезапную искренность своих стихов, облаченных в гитарные перезвоны, уже в то время звучавшие сильнее кремлевских.
Рассказывают, однажды после съемок он взял гитару, уехал из Усть-Лабинска в колхозный клуб станицы Красногвардейской и пел там до ночи. Это был первый публичный концерт выдающегося народного барда.
Судьбой ему была уготована мученическая жизнь, как, впрочем, и любому великому русскому поэту, и прожил он ее с величайшим достоинством. Время многое унесло, оставив потомкам память о человеке, перевернувшем сознание миллионов простых людей.
Он умер за десять лет до развала страны, в которую верил и которую всегда любил.
В те, увы, уже далекие 60-е и 70-е редкое лето обходилось без приезда в Краснодарский край громоздких мосфильмовских «обозов». Многие киносюжеты, причем из разных эпох, удачно вписывались в удивительную природу средней Кубани, где одинаково замечательно можно было строчить из пулемета или медоточиво голосить про калину, что цветет «в поле, у ручья».
Кубанские краски любому фильму придавали теплоту и прелесть, даже если фильм в конечном итоге оказывался полное, гм... «himno». Но если придуманные столичными авторами страсти кипели на колхозных нивах, тогда «Мосфильм» обязательно отправлялся в Усть-Лабинский район, где находилась лучшая для этих целей натура. Не захочешь, а запоешь:; «Стеной стоит пшеница золотая по сторонам дороги полевой!» Все так и было!
В шестьдесят третьем году партия и правительство избрали этот район полигоном для демонстрации достижений в полностью проваленном сельском хозяйстве. По велению свыше никому не ведомый крохотный Усть-Лабинск враз превратился в волшебный «маяк», на свет которого со всех концов страны слетались многочисленные делегации, чтобы лично пощупать кубанское «чудо». Центральные газеты были полны сказочных повествований на темы побед и успехов, а развязные и крепко пьющие московские корреспонденты густой саранчой летали над знойной степью, выискивая героев подлинных и мнимых.
Но по велению партии осанну усть-лабинскому «большому скачку» пели не только журналисты. Кого только в ту пору я не встречал на краснодарском ТВ, каких замечательных режиссеров, ярких артистов, маститых писателей! Однажды в сопровождении очередной дебелой супруги пожаловал сам Анатолии Софронов.
Сегодня убивать будут, не вспомнишь – кто таков, а тогда наш главный редактор Борис Яковлевич Верткин, обычно в простоте не произносящий ни слова, вылетел как ошпаренный к воротам, где из похожего на американский катафалк лакированного «ЗИМа» выбирался с помощью секретаря крайкома партии огромный весом и пунцовый лицом один из «маршалов» советской литературы, всесильный редактор журнала «Огонек» Анатолий Владимирович Софронов. Он дружески похлопал по плечу Бориса Яковлевича – оказывается, в юные годы оба «казаковали» в каком-то «синеблузном» кружке Ростова-на-Дону, поэтизировали на темы «серпа и молота». Мэтр на ходу и коротко вспомнил былое, чем привел бедного Верткина в радостное возбуждение на грани эпилептического припадка.
Софронов был не просто редактором «Огонька», он был лицом, приближенным к высшим партийным сановникам на расстояние товарищеского поцелуй, особо доверенным, многократно лауреатным, депутатствующим и председательствующим в разных международных комитетах стран Азии, Африки и даже Океании, являлся членом всяческих важных комиссий, где решались творческие и человеческие судьбы, но самое ужасное – он был высокочтимым поэтом и плодовитым советским драматургом. За его галиматью дрались московские театры, чтобы первыми поставить на своей сцене спектакли с ключевым словом в заглавии – Софронов.
В числе «дерущихся» были даже такие театральные снобы, как вахтанговцы. «Золотым софроновским ключиком» для обласканных открывалось многое, но далеко не для многих. По рассказам, Софронов был мстителен, долгопамятен, как тропический удав, да и с такой же силой удушения.
Он приехал тогда в Краснодар в связи с началом съемок в Усть-Лабинске художественного фильма по его пьесе «Стряпуха». Рядом энергично суетился молодой режиссер Эдмонд Кеосаян. Ему, недавно перебравшемуся из Еревана в Москву, очень хотелось пробиться в мосфильмовскую элиту. Но как? Одного таланта мало, нужен покровитель, тем более даровитый Кеосаян к грядущему пятидесятилетию октябрьской революции задумал нечто сказочно-эпическое под названием «Неуловимые мстители».
Для такого юбилея – беспроигрышный номер, с последующей известностью, профессиональным авторитетом, а при особой удаче – может быть, даже лауреатством, но нужен одобрительный кивок, надежная поддержка сверху. Вот и взялся Кеосаян со всей армянской страстью за «Стряпуху», делая из очередной софроновской стряпни «козинаки на меду». Актеров пригласили самых лучших, одна бригадная кухарка, она же стряпуха, чего стоила! Молодая, с лицом и фигурой фотомодели Светлана Светличная... На роли трактористов, комбайнеров и прочих колхозных персонажей набрали первоэкранных по тем временам актеров, одних народных.
Я сознательно не называю в этой череде Владимира Высоцкого, поскольку, увы, друзья, его тогда мало кто знал, и тот пяток эпизодических ролей на две-три фразы никто и не приметил. Да и попал он в то кино почти случайно.
Близким другом Высоцкого с юных лет был Левон Кочарян, приятель Кеосаяна. Он и уговорил взять Володю в «Стряпуху» на роль тракториста Андрея Пчелки. Собственно, это была его первая более-менее заметная роль, сыграть которую, между прочим, и Высоцкого пришлось Кочаряну немало уговаривать.
Тому откровенно не нравилась лобовая драматургия, кисельные страсти, примитивный юмор, да и диктат режиссера. Осмотрев артиста, Кеосаян вдруг предложил ему перекрасить волосы, потом, поглубже узнав о репутации Высоцкого и опасаясь неприятностей, вознамерился озвучить роль чужим голосом и даже петь за него и, наконец, пожелал удалить со съемочной площадки вообще, мотивируя тем, что Высоцкий много пьет, хотя, например, до Юматова или Филиппова ему было еще далековато.
Надо сказать, что Левон Кочарян сыграл в жизни Высоцкого важную роль. В юношеские годы они жили в одном доме, в том самом, о котором Володя пел в своей первой известной песне: «Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном! А где твои семнадцать бед? На Большом Каретном!»
Никаких особых бед на Большом Каретном, слава Богу, не случалось, за исключением того, что в квартире Левона часто собиралась теплая и крепко пьющая компания. В дружеской кочаряновской среде бывали и Тарковский, и Шукшин, и Кончаловский, и Артур Макаров, пасынок знаменитого кинорежиссера Сергея Герасимова, и много других заметных персон из московской молодежной творческой элиты.
Отцом Левона был народный артист СССР, чтец Сурен Акимович Кочарян. Сейчас такой жанр вообще исчез и забыт, а тогда был популярен, Он читал классику – «Илиаду», «Одиссею», сказки «Тысяча и одна ночь». Я слушал его несколько раз. Это было поразительное волшебство человеческого голоса, воспроизводившего картины поэтической древности. Помню, как трезвеющие осветители на ТВ выползали из щелей, когда Сурен Кочарян начинал читать «Витязя и тигровой шкуре». Таков был отец Левона, но чаще он бывал на гастролях, сдав на откуп сыну огромную квартиру, где и сложилась впоследствии шумная разноликая компания, многие из которой кончили плохо. Артура Макарова, сценариста и писателя, закололи, например, в собственной квартире старинным кинжалом из семейной коллекции. Кто? До сих пор – мрачная тайна.
Но вернемся, однако, в Усть–Лабинск, где Высоцкому в роли веселого механизатора было откровенно скучно. Ведь к тому времени уже написаны «Штрафные батальоны», «Братские могилы», «Нейтральная полоса». Отдушиной вдруг стали робкие приглашения в небольшие сельские клубы, где Володя охотно пел. Это были первые его выступления на незнакомой публике, и проходили они в оглушающей тишине. Уж больно непривычные слова звучали для водевильной киношной обстановки, резали душу до крови: «Жил я с матерью и батей на Арбате – век бы так, а теперь я в медсанбате на кровати, весь в бинтах...»
Много лет спустя другой человек, писатель Виктор Астафьев, вспомнит в последней своей книге распроклятые усть-лабинские госпиталя, где лежал на заскорузлом от крови матрасе израненным красноармейцем, вспомнит со всем размахом безжалостной астафьевской прозы, предмет которой отделяли от кадрильной опереточной «Стряпухи» каких-то два десятилетия.
Каждую субботу Высоцкий уезжает «попуткой» в Краснодар, подолгу сидит на скамье, подальше от переполненного потного и орущего августовского аэровокзала. Пощипывая гитару, ожидает самолет на Минск. Никто из аэропортовской публики его не беспокоит, поскольку пока никто и не знает. Белорусский режиссер Виктор Туров был первым, кто оценил дар поэта, заказав ему и для нового своего фильма «Война под крышами» две песни, среди которых пронзительная – «Аисты».
«...Это в поле пожар мечется, разбрелись все от бед в стороны, певчих птиц больше нет – вороны...»
А после Минска – обратно в колхозный «табор», снова «жужжать» Пчелкой, да к тому же чужим голосом. Не скрывал, что все противно! С Кеосаяном отношений никаких: тот боится, что Софронову вдруг что-то не понравится, не дай Бог, осерчает, и тогда прости-прощай «Неуловимые»... Трепеща возит в Москву. Софронов смотрит с интересом, хохочет, доволен, однако время от времени сверяет веселость с мнением молодой подруги. Та, кокетливо косясь на элегантного жгучего Кеосаяна. соглашается: – По-моему, прелестно!
Наконец, в начале осени закончились мучительные съемки. Высоцкий сразу улетел в Москву. Он никогда не вспоминал Кубань, ни в разговорах, ни уж тем более в стихах. По приезде попал в больницу, запои принимали необратимый актер; а через какое-то время – несчастье, умер от рака один из самых давних искренних друзей – Левон Кочарян. Веселый, хлебосольный, щедрый, он выл всеобщим любимцем. Но Высоцкий, как ни странно, ни разу не посетил Левона в больнице, не пришел и на похороны.
«Я хотел его запомнить живым!» – сухо отвечал на упреки. Может, оно и действительно так. Ведь поэты, особенно великие, живут по своим духовным схемам, и, наверное, не нам дано их судить!
В прошлом год в Харбине на кинофестивале встречался я со Светланой Светличной. От той блистательной «стряпухи», сжигавшей когда-то сердца могучих мужиков, осталось немолодая худенькая женщина, отчаянно пытающаяся сохранить былое за счет шляпок и сильной косметики.
О съемках в Усть-Лабинске вспоминает с грустью: – Актеры-мужчины того фильма все умерли, и все, увы, от одного и того же. Один Кеосаян – от сердечного приступа. Успех его «Неуловимых мстителей» стал оглушающим, а все равно в конце концов он был вынужден вернуться в Ереван, боком ему обернулось софроновское покровительство, да и мне тоже! – добавила, опустив по-прежнему загадочные глаза. И вдруг вскинулась: – Будет случай, смотрите «Стряпуху»! Много, конечно, наивного, но какая удивительная чистота...
Смотрите также:
- Жизнь - в зачет! Евгения Белоусова – о спасительной силе улыбки →
- Петр Мамонов поделился рецептом прочтения жизн →
- Алексей Климушкин: «Я - еврейский папочка» →