Глава первая. Жестокость времени
Умный, умный Антон Иванович, да своими радикальными решениями только подтолкнул противодействие. Подогрело ситуацию и то, что кубанский атаман Филимонов принес и молча положил на стол президиума булаву и тем самым демонстративно сложил полномочия.
Плевать!
Александр Петрович Филимонов, пятидесятилетний генерал – лейтенант, был очень авторитетным человеком. Он дважды избирался кубанским атаманом, умел находить язык как с рядовыми казаками, так и с начальством.
Уроженец станицы Григориполисской, он начинал службу в кавалерийском полку, но впоследствии блестяще закончив в Санкт-Петербурге военно-юридическую академию, стал одним из видных армейских правоведов, причем умеренных демократических взглядов. Не случайно именно он выполнял обязанности «казенного» защитника Марии Спиридоновой, неукротимой двадцатилетней «оторвы» из партии левых эсеров.
В 1906 году, в самый разгар российского террора, она хладнокровно расстреляла в умиротворенном «яблочном» городке Козлове руководителя карательного отряда Луженовского, всадив в него принародно три револьверные пули. Трибунал безоговорочно определил убийце виселицу, и висеть бы бедной Маше на невском ветру кронверка Петропавловской крепости, если б не Филимонов.
Он прошением на Высочайшее имя добился замены смертной казни бессрочной каторгой, пусть во вьюжном Нерчинске, где звенели кандалами, еще декабристы, но все-таки жизни. Спиридонову освободила Февральская революция, но к этому времени ее политическое буйство только укрепилось. Она вернулась в Москву и тут же кинулась на все тяжкие, став одним из организаторов убийства германского посла Мирбаха и левоэсеровского мятежа, стоившего десятков жизней простым столичным обывателям. На этот раз Машку спас Ленин. Ей дали лишь год и прямо в зале «за заслуги в борьбе с царизмом» амнистировали. Но от пули Мария Александровна все-таки не ушла.
В первые дни Отечественной войны, Берия, зачищавший советские тылы от нежелательного элемента, разыскал в Уфе больную и немощную старуху, давным-давно отошедшую от активных мирских дел, много лет выдававшей детям книги в школьной библиотеке и той же ночью расстрелял ее в гурьбе таких же сомнительных…
Александр Петрович Филимонов защищал в суде и казаков-артиллеристов, отказавшихся стрелять по восставшему Урупскому полку. Он имел на счету еще немало других благородных дел, поэтому бесцеремонное действо Деникина по отношению к депутатам кубанской Рады не могло оставить его равнодушным.
- Плевать! – сказал, глядя на бесхозную булаву, генерал Романовский, - Выберем другого! Поумней…
Но судьба или злой рок начали мстить за жестокое самоуправство. Новый атаман, генерал Науменко через месяц неожиданно умер от тифа. Казачьи низы глухо роптали, наливаясь враждой к «добровольцам», отказывая им в пополнении, продовольствии, фураже.
Красные агитаторы активно подогревали эти настроения. Дело дошло до того, что часть Рады провозгласила мир с большевиками. Станицы кишели дезертирами и всяким темным людом. Конница Буденного уже пробивалась к Ростову, в Черноморье зашевелились отряды красно-зеленых расцветок, объявившие себя армией. В доме на Соборной ночами слабо светились окна, горели керосиновые лампы (электричество подавали с перебоями). Однажды откуда-то раздался прицельный выстрел, пробивший раму в детской.
Окна стали завешивать плотным брезентом, но тревога нарастала. Охрана особняка раздвинула границы защитной зоны, хватая в сумерках любых прохожих. Соборную начали оббегать «седьмой дорогой», особенно после того, как в подвалах контрразведки стали бесследно исчезать люди.
К концу 1919 года город переполняли беженцы из Москвы и Санкт-Петербурга, это были люди, занимавшие в политической, общественной, культурной жизни страны довольно видные места. В декабре нагрянул сам глава Высшего Церковного управления митрополит Антоний. К тому времени в Екатеринодар собрали семь высших православных иерархов, (такого никогда не было, ни до, ни после), в том числе архиепископ Георгий, архимандрит Тихон, митрополит Питирим.
Много было известных артистов. В Екатеринодаре спасался от бесчинств разгоравшейся гражданской войны Художественный театр во главе с Василием Ивановичем Качаловым. Ставили спектакли на той же сцене, где днем заседала Рада. Но по всему чувствовалось, что конец близок. Поезда, уходившие к морю, заполнялись до отказа, шло массовое перемещение беженцев в Новороссийск и Анапу. По распоряжению командующего, его личным вагоном в конце января в Новороссийск отправили всех иерархов во главе с Антонием.
Многие добирались, как Бог пошлет, теряя в дороге последнее, - даже близких, детей, стариков, убиваемых тифом, главной болезнью гражданской безысходности. Противостояние достигло такой силы, что основным побудительным мотивом становилась классовая месть, через «кровопускание». Сквозь орудийные раскаты, ближе и ближе приближающихся к столице Кубани, все внятнее доносились обещания «выпустить кишки всем буржуям».
Я думаю, нам никогда не удастся, даже в малой степени, представить себе масштабы трагедии тех лет, когда разрушение ценностей общества шло через массовый террор, и – самое ужасное – во имя лучшей жизни. Сладость мести опьяняла и лишала людей последнего разума.
Весна 1920 года пришла на Кубань ни пахотой и севом, а жестоким торжеством смерти. Безымянные трупы можно было встретить повсюду. 13 марта Деникин объявил на офицерском собрании: «Екатеринодар придется оставить, но я призываю не падать духом… Приказываю отойти за Кубань и защищать последний рубеж – от Екатеринодара и до Новороссийска…»
Дом на Соборной враз опустел. По углам валялись детские игрушки малолетней дочки командующего. Потом красные кавалеристы рубили подушки, заполнив покои куриным пером. Летели осколки венецианских окон, по паркету стучали другие сапоги. Город пах орудийным порохом и кровью.
Но и ничего защищать не пришлось. Как только первые добровольческие роты двинулись за Кубань, из города началось повальное бегство. Предшествующее действо повторилось с точностью. Страх опять стал подгоняющей силой. Снова обозы, снова крики отчаяния, иступленное лошадиное ржание треск перегруженных повозочных колес. Март двадцатого года был такой, как всегда – с ледяной крупой и непролазной тягучей грязью, с пронизывающим до костей ветром. Телеги тонули, упряжь лопалась.
Тысячи людей, еще недавно восторженно кидавшие букеты под копыта деникинских эскадронов, опять хватали узлы, спасаясь от красногвардейских штыков. Они бежали к последнему российскому рубежу – причалам Анапы и Новороссийска, где теснясь на рейде, дымили плохим углем пароходы Добровольного флота.
На один из них под покровом штормовой ночи загрузили громоздкий дубовый ящик, обернутый текинским ковром. Немногие знали, что в ящике находится гроб с телом генерала Алексеева, бывшего главнокомандующего русской армией, того самого Михаила Васильевича Алексеева, который уговорил императора отречься от престола
Предшествующей ночью шестеро крепких конвойцев под началом полковника Скоблина спустились в нижний предел Екатерининского собора, что в двух кварталах от особняка Фотиади и при мерцании лампад торопливо застучали саперными лопатками.
Они вскрывали могилу Командующего, умершего от тифа полтора года назад. Мертвого генерала спасали от участи Лавра Георгиевича Корнилова, останки которого сорокинцы растерзали в центре города, рядом с колоколами войскового собора. Именно там, Алексеев, увешанный орденами еще за Плевну, принимал парады полков, полных решимости дойти до первопрестольной…
Рано утром следующего дня взмыленные кони красного комдива Дмитрия Жлобы ворвались на улицы упавшего в колени города, усеянного следами торопливого бегства – от детских распашонок до раздавленных самоваров. «Под мощным ударом пала столица южной контрреволюции…» - победно отстучал трофейный аппарат Морзе председателю Реввоенсовета республики, товарищу Троцкому.
Автор телеграммы – сын литовского крестьянина, двадцатичетырехлетний командир 9-й армии Иероним Уборевич. Радость военного успеха и жажда классовой мести вновь слились в бешеную ярость, не знающей снисхождения. От окраинных переулков босоногой толпой гнали пленных, промокших насквозь, в одном исподнем. Тех, кто не успел добраться до спасительного левого берега выволакивали из мутной кубанской стремнины.
Наспех сколоченные плоты рассыпались под тяжестью тел. Мимо Елизаветинской, Марьянской, Ивановской и далее ниже, к азовскому гирлу, еще долго плыли бревна пополам с трупами. Рачительные станичники дерево вылавливали, а мертвые тела баграми отталкивали – плывите дальше бедолаги!. И катились они далее в сопровождении каркающего, лоснящегося от сытости воронья, усевая обглоданными костями речное дно.
Добрались красные конники и до подземелий кафедрального собора. С ошпоренным звоном, цепляясь шашкам за каменные углы, спустились к усыпальницам. На месте могилы Алексеева зияла черная яма.
- Сбежал, собака! – выругался тот, что от сапог до фуражки блестел хромовой кожей и аптекарским пенсне на бледном, чахоточном лице, - У, дьявол! – процедил сквозь зубы и с дымным оглушением разнес в щепу из ревнагана забытый в яме заступ. Стреляли тогда по любому поводу. Чаще палили, чтоб душу облегчить, но лучше всего это получалось, когда по живым мишеням…
Через бездну лет я брал интервью у старенького и сильно ветхого революционера Федора Яковлевича Волика. Дело было на Октябрьской в больничной палате спецполиклиники. Федор Яковлевич, преодолевая жестокую астму, прерывистым шепотом (громче просто не мог), вспоминал свои впечатления о тех днях, когда он, храбрый портняжка, примкнувший к большевикам и, притачав к диоганалевым штанам собственного пошива деревянную кобуру огромного маузера, занял место городского военного комиссара.
Рассказ ветерана партии был, что называется, в «красную сторону» - близился главный «храмовый» праздник коммунистической эпохи – пятидесятилетие октябрьской революции. Пропагандистский восторг преодолел все мыслимые децибелы. Мы с телевизионным режиссером Юрой Савиновым верноподданно суетились, пытаясь создать в старенькой больничке обстановку победительного торжества.
Вытащили дедулю в фойе, усадили возле фикуса, надели на него пиджак с орденом Ленина. Орден был такой сиятельной свежести, словно только-только выскочил из-под штампов монетного двора. Так оно и было. К юбилею вспомнили о всех, кто живым выкарабкался из революционной «мясорубки» и дотянул до ее пятидесятилетия, пройдя лагеря, тюрьмы, ссылки. Федор Яковлевич прошел и дотянул, прожив многие годы под зековским номером, портняжничая в колониях на севере Казахстана. Вспоминать-то о героическом штурме Краснодара вспоминал, с трудом преодолевая свистящий астматический сип, а потом взял и горько заплакал.
- Хватит, ребята! – сказал врач, - не терзайте деду душу!
Таких дедулек с новеньким и одиноким орденом на груди, я видел в те дни не раз и не два. Один запомнился особенно – меленький, щуплый, робко улыбающийся, похожий на обдутый одуванчик. Он зашел в кабинет идеологического секретаря Белоглинского района, где мы с тем же Юрой обговаривали юбилейную передачу, «загружая» собеседника восторженными творческими задумками.
- Иваныч! Я че пришел, - дедушка потоптался у двери, а потом, страшно стесняясь посторонних (то есть нас), наклонился к плечу секретаря и громким шепотом попросил: - Нельзя-ли полкило селедочки, бабка дюже просит.
Секретарь тоже смутился, потом куда-то позвонил, что называется «решил вопрос» и довольный дед тут же заторопился на выход.
-Легендарный человек! – сказал наш собеседник во след посетителю. – В гражданскую здесь фронтом командовал. Буденного навытяжку ставил… Лет, этак, двадцать пять отсидел, через все Колымские лагеря прошел, а посмотри, какой шустрый. К старушке одной прибился, с пионерами охотно встречается, - и вдруг, что-то вспомнив снял трубку и начальственно набычившись, с пол-оборота стал орать:
- Что у тебя за дела с селедкой? Райком заставляешь делить. Что значит - край не дает? Что значит - фонды выбрали? Гляди, я тебя живо отправлю туда, где селедку ловят…
Все, кто в «героические» дни командовал красноармейским штурмом Екатеринодара, закончил и плохо. Командарма Уборевича расстреляли 11 июня 1937 года, комдива Жлобу через год, а Льва Давыдовича Троцкого, организатора и вдохновителя всех этих побед, в 1940 году прикончили аж в Мексике. Революция, как и положено, убивала своих «героев».
Волик вскоре умер, но через его жену, бойкую старушку, тоже из ссыльных, я познакомился с близким соратником Федора Яковлевича по екатеринодарским временам, одним из немногих, кто прошел жизненный путь без репрессий – генерал-лейтенантом Иваном Лукичем Хижняком. Вот с ним я и вошел впервые в дом Фотиади…
(Глaвы книги будут oбнoвлятся еженедельнo, oтслеживaть публикaции вы смoжете пo ссылкaм в начале стaтьи.)
Смотрите также:
- Великая Отечественная война (Баллада о Кущах. Глава первая. Еще до войны) →
- Военный триптих писателя Ивеншева Районный летописец →
- Особняк на Соборной →