Краевед из кубанской станицы Каневской Николай Лемиш записал воспоминания своего земляка, Геннадия Рогозина о Великой Отечественной и послевоенном времени, и прислал их в редакцию «АиФ-Юг».
«Папа не вернулся»
Геннадий Владимирович — племянник одной из героинь Каневской, Прасковьи Георгиевны Рогозиной, расстрелянной фашистскими оккупантами в 1942 году на лубзаводе. Наша встреча состоялась в районной библиотеке, куда он пришел, движимый воспоминаниями своего трудного детства. Геннадию Владимировичу 87 лет, но он бодр и подвижен, и даже выглядит моложе на добрый десяток лет. Его цепкая память сохранила не только воспоминания его военного детства, но и массу других событий и фактов.
Начался наш разговор со времен оккупационного периода, коснулся судьбы его тети — Прасковьи Рогозиной. Слушая Рогозина, я поражался необычности его судьбы. Того, что он пережил еще ребенком, хватило бы на две жизни.
С дрожью в голосе Геннадий Владимирович вспоминает отца, Владимира Георгиевича. Он до сих пор помнит папу — сильного, красивого, веселого, смело шагавшего по жизни.
«Папа любил маму и нас, детей — вспоминает Геннадий Владимирович. — Приходя с работы, приносил нам гостинцы „от зайчика“ — что-нибудь съестное. У Владимира Георгиевича была мать, три сестры — Прасковья, Евдокия, Мария, и младший брат Николай. 22 мая 1941 года папу призвали — в армию на переподготовку. Хотя уже, образно выражаясь, в воздухе попахивало войной, все думали, что забирают его ненадолго, и он скоро вернется к семье и детям. Но ровно через месяц началась война, и папа не вернулся. И он не вернулся вообще, о судьбе его стало известно только после войны. А маленький Гена все ждал и ждал папу, от которого не было ни одной весточки.
Война... Только пережившие этот ад, поймут, что на самом деле заключено в этом кратком страшном слове. Жить невероятно трудно, голодно. А тут еще случилась одна беда — арестовали маму. Ее обвинили в спекуляции хлебом. Чтобы выжить, оставшаяся без мужа женщина доставала муку, пекла хлеб, продавала булки, выкраивая „припек“ на пропитание малолетних детей. Вот и вся ее „спекуляция“. Но военное время не щадило никого, получила она шесть лет тюрьмы, оставив двоих детей на произвол судьбы».
Героиня тетя Паша
Бабушка, жившая с двумя дочерьми со своими детьми, забрала двоих, считай, сирот. Хотя о Гене и заботилась бабушка, но он был лишним ртом, обузой. И отношение к нему было соответствующее. Теперь Гена с сестрой жили на Загребле. И на какое-то время его судьба переплелась еще с одной тетей, Прасковьей Георгиевной, тетей Пашей. По воспоминаниям Геннадия Владимировича, Прасковья Георгиевна была женщиной грамотной, энергичной и толковой. Она стала одной из первых трактористок на Кубани. Как выходец «из народа» была выдвинута на руководящую работу, и перед войной стала председателем Ново-Каневского сельского совета депутатов.
В боковых стенках круглых ям, оставшихся после замеса самана, рыли норы и туда прятали детей во время бомбежки.
На мои вопросы, что Рогозин, тогда еще совсем маленький, запомнил об оккупации Каневской, Геннадий Владимирович сказал, что к тому времени они жили уже без мамы, и его воспоминания будут связаны с жизнью на Загребле. Помнит он, как немцы бомбили Каневскую. На Загребле было много крупных круглых ям, оставшихся после того, как в них месили грязь для самана. В их боковых стенках были вырыты норы, куда прятали детей. Еще на всю жизнь остались у Рогозина воспоминания, как от бомбежек они прятались с бабушкой в саду. А особо запомнилось ему, как сплошным потоком шли и ехали на лошадях наши солдаты: усталые, изможденные, в выцветшем, обносившемся, рваном обмундировании. Вдоль улицы стояли женщины со слезами на глазах, многие навзрыд плакали. Солдатам давали еду и воду. Буквально на ходу штопали им обмундирование. А когда был объявлен привал, женщины увидели, что у солдат масса вшей — станичницы подходили к бойцам с разогретыми углями утюгами и выжаривали вшей.
Когда бои шли еще под станицей Кущевской, началась эвакуация. Уезжало не только партийное начальство, но и руководство колхозов-совхозов вместе с тракторами, комбайнами, мастерскими. В том числе и Прасковья Рогозина. Под станицей Тимашевской последней колонне немцы перерезали дорогу, и многие, в том числе Прасковья Рогозина, вернулись в Каневскую.
А здесь уже были немцы. На улицах с приходом новой власти стали появляться полицаи. Начались аресты комсомольцев, коммунистов, партийных и советских работников. Геннадий Владимирович помнит арест тети. Конец сентября 1942 года. Гена с бабушкой находились в саду, когда к их двору подъехали полицаи. Тетя все поняла, и сказала: «Это за мной».
Все происходило быстро. Полицаи велели тете взять меня на руки, она успела прикрыть меня шалью. Ей даже не дали одеться. Бабушка бросила ей верхнюю одежду вдогонку.
«Нас куда-то привезли — вспоминает Геннадий Владимирович, — и втолкнули в помещение, на полу которого была разбросана солома, а на окне — решетка. Немцы, очевидно, полагали, что я сын Прасковьи Георгиевны. Поэтому во время допроса, когда тетя, избитая, сидела перед немцами, меня ставили в угол, и надо мной стоял полицай. У него были высокие блестящие сапоги».
Так запомнилось происходящее четырехлетнему Гене. Тетю били, и лицо ее было в кровоподтеках.
«Потом нас возвращали в камеру, — вспоминает Геннадий Владимирович. — Там мы спали на соломе. В один из дней за мной пришла бабушка и забрала. С тетей Прасковьей они попрощались последний раз, и больше мы ее уже не увидели...»
Все, что произошло с Прасковьей Георгиевной потом, Геннадий Владимирович узнал из рассказов взрослых, со страниц газет и документов. Осенью 1942 года ее вместе с сотнями станичников изверги пытали, а затем расстреляли на лубзаводе.
Долгая разлука
Делясь воспоминаниями, Геннадий Владимирович рассказал о своем трудном детстве. Живя в семье бабушки и тетки, он недоедал. Конец войны — время очень тяжелое.
«Одно время мы с бабушкой даже побирались по дворам по всей Загребле. Просили милостыню. Где дадут немножко пшеницы, где чечевицы, гороха, фасоли, подсолнечных семечек, а где и кусочек хлеба. Собранное несли домой, но к нам подходили такие же горемыки, и бабушка делилась с ними тем, что мы насобирали», — говорил Геннадий Владимирович.
Тогда на Кубань хлынул поток жителей из сожженных, разрушенных деревень и сел Белоруссии и Украины, а у нас самих было есть нечего. Нас порядком ограбили оккупанты.
«Я, по малолетству, не зная и не понимая происходящего, однажды высказал бабушке, что это, мол, мне дали, а она раздает. Бабушка ответила, что с людьми надо делиться, ведь у нас одно общее горе», — рассказывает он.
Ближе к концу лета 1945 года с войны вернулся дядя по отцовской линии, Николай Георгиевич. Он ушел на фронт семнадцатилетним, прошел всю войну. А задержался с демобилизацией потому, что в Москве принимал участие в Параде Победы. Соседи рассказали b7b дяде, как несладко живется его племяннику, и он похлопотал, чтобы определить мальчишку в местный детский дом.
«Нас, отощавших от голода, кормили скудно. Кусочек хлеба был таким тонким, что светился буквально насквозь», — вспоминает Геннадий Владимирович.
Со стороны воспитателей к детям было заботливое отношение. А дети жили дружно, поддерживали друг друга.
«Мы сами себя обслуживали, — говорит Геннадий Владимирович. — Кололи дрова, зимой вместе с воспитателями долбили смерзшийся уголь, топили печки, мыли полы».
В один из дней 1946 года дети, придя в столовую, увидели на столах тарелки, полные хлеба. Детям объявили, что теперь хлеба будет вдоволь, и не надо разбирать его по карманам.
«Ешьте, сколько съедите, сказали на!», — вспоминал Рогозин.
Получилось так, что Гена был разлучен со своей сестрой, и. как потом оказалось, на долгие годы. К сожалению, это был не единичный случай в то время. А случилось это так. Гена был уже в Каневском детском доме, когда из армии демобилизовался дядя по матери — Фаддей. Он понял, что девочка здесь никому не нужна, и решил походатайствовать, чтобы ее забрали в детский дом. Но попала сестра Гены Рогозина совсем в другой детдом. А Гена остался в Каневской. Встретились брат с сестрой только через 30 лет...
Подписывайтесь на АиФ в  MAX
|
