Война искалечила тысячи детских судеб, отняла светлое и радостное детство. Многие из-за невыносимых условий существования стали инвалидами, приобрели хронические заболевания. О том, как перенесённые лишения отразились на судьбе, «АиФ-Юг» рассказала жительница станицы Анастасиевской Краснодарского края Ирина Викторовна Шмах. «Военное наследие» - проблемы со здоровьем – остались на всю жизнь. Всё потому, что на свет она появилась в июле 1941 года.
Плакала не переставая
«Я родилась не в самое удачное время, 31 июля 1941 года, - рассказывает Ирина Шмах. - Об обстоятельствах, сопутствовавших моему рождению, знаю из рассказов родных. Жили мои родители и старший брат Юра на станции Софрино Пушкинского района Московской области. Немцы подошли уже близко, слышна была канонада. Роддом с персоналом и пациентами эвакуировали, остались только мама (я всё никак не могла родиться) да старенький доктор. На улице под окнами караулили папа и брат, а я не спешила. Папа в чине капитана служил на Путиловском полигоне. Чтобы он мог отправить нас в эвакуацию, ему дали отсрочку от фронта. Потом родители шутили: «Наверное, ты знала, в какой переплёт попадёшь, вот и боялась выходить».
В Чапаевск мы приехали в начале октября. Нам дали комнату в полуподвале. В городе, переполненном эвакуированными, детские сады и ясли были забиты детьми. Нас с Юрой некуда было деть, поэтому мама не могла устроиться на работу. Кормить нас было нечем. Она продала всё что могла, в том числе и свою одежду. Однажды к нам пришла соседка, её муж работал в военкомате, и предложила: «Соня, у меня есть кости, собаки не едят. Может, ты их детям сваришь?». Мама, стараясь не заплакать, взяла эти кости».
Не знала, что такое сахар
«Кто-то, кажется, та самая соседка, посоветовала обратиться к военкому и рассказать о нашем бедственном положении, - вспоминает Ирина Викторовна. - Всё-таки мы семья фронтовика. Мама пошла, и военком распорядился выделить нам участок под огород. Никогда прежде мама, горожанка, не держала лопаты в руках, но стала хорошей огородницей - пришлось. Сажала просо, подсолнечник, картошку и даже арбузы. Жизнь постепенно начала налаживаться. Вдобавок мы стали получать помощь от папы. Офицеры отправляли родным денежный аттестат, по которому те могли получать часть их денежного содержания.
Осенью 1943 года произошло несчастье: сарай, где хранился наш урожай, взломали. Унесли всё. Зиму пережили с трудом. Аттестата на троих не хватало. Чтобы нас с братом поддержать, мама продавала свою пайку хлеба и покупала нам по одному яйцу. Как-то достала картошку, почистила её. Нам отварила клубни, себе - очистки. Юра свою порцию съел очень быстро и не наелся, спросил: «Мам, а очистки тоже вкусные?». Мама рассказывала, что, услышав его, похолодела: «Что отвечать? – Вспоминала она. - Сказать, что вкусно – Юра попросит дать ему. Но если в очередной раз я останусь без еды – совсем ослабну, могу заболеть, и вы останетесь без помощи». Ответила, что очистки невкусные. Юра отошёл, мама ела их и плакала.
Перед школой, летом 1944-го, Юру удалось устроить в пионерский лагерь, как по-простому говорили, «на подкормку». Как-то мы решили его проведать. Воспитательница на него пожаловалась: «Юра не ест сладкое!». Мы очень удивились. Оказалось, братик не ел конфетки и печенье, потому что считал, что так не честно. Сладкое, что давали ему, он берёг, чтобы потом поделиться со мной и с мамой. Он тут же сбегал за своими припасами и с гордостью угостил нас фруктовыми карамельками в фантиках при встрече. Мама поделила это богатство между нами. Я очень любила своего братика.
Меня тогда не задело, но я так сильно испугалась, что заработала косоглазие, левый глаз видеть практически перестал.
И был ещё один день, запомнившийся в деталях. На короткую побывку приехал папа с фронта. Был он в форме, и как же я испугалась! Решила, что он – немец. Еле-еле меня успокоили. Помню, сижу у папы на коленках, а сердечко трепещет от страха, как у зайчишки. Папа хотел угостить меня кусочком сахара, я - в крик, думала, что заставляет есть соль. Почти насильно вложили мне в рот кусочек. Распробовав, успокоилась.
Папа дошёл до Вены, встретил там Победу, демобилизовался в 1946 году и сразу приехал за нами. Помню, как мы шли на поезд, который должен был увезти нас в Москву. Погода отвратительная: дождь, слякоть, ветер. На мне валенки с галошами не по размеру. Галоши без конца соскакивали, и чтобы не потерялись, их привязали верёвками. Обувку сберегли, но без потерь до столицы не добрались – нас обокрали, стащив чемодан».
Боль ушла лишь к 30 годам
«Много позже, в 1980 годах, я работала в большом НИИ, - говорит Ирина Шмах. - Как-то разговорилась с Тамарой, сотрудницей из другого отдела. Ввиду жары на ней было открытое платье, красивое. Похвалив обнову, я заметила шрам возле ключицы. Спросила: «Откуда?». Она ответила: «С войны ещё». Слово за слово, оказалось, что обе мы жили в эвакуации в Чапаевске, причём на одной улице Рабочей. Она начала рассказывать о том, как покалечилась, и я замерла.
Дело в том, что в Чапаевске было много химических заводов, в том числе и военных. (Из-за их выбросов в городе трава была желтого цвета). И вот в 1943 или 1944 году на одном из них, неподалёку от нашей улицы, произошла серия мощных взрывов. Потом говорили, что это была диверсия немецкой шпионки. В некоторых домах вылетели стёкла, а в нашей комнатке обвалился потолок. Огромный пласт штукатурки упал на Юру, но брат не пострадал. А вот Тамара, дом которой также сильно тряхнуло, получила увечье. Меня тогда не задело, но я так сильно испугалась, что заработала косоглазие, левый глаз видеть практически перестал. Много лет это была моя беда, причём, не единственная.
Но вернёмся вновь в 1946 год. Когда мы вернулись в Москву, мама первым делом занялась моим здоровьем. Лечить необходимо было и глаза, и уши. Я страдала от болей и конца мучениям, казалось, не было. Прогнозы не утешали, врач считала, что без трепанации черепа не обойтись. В районе уха скапливался гной, и он в любой момент мог попасть в мозг. Остановить процесс (мастоидит) удалось с помощью уколов пенициллина. В то время передовая прорывная методика лечения, только-только ставшая доступной для гражданской медицины. Пенициллин помог, я пошла на поправку. Уши болели часто, оставляла меня боль очень медленно, ушла, лишь когда мне исполнилось 30 лет. Заботами врачей от косоглазия избавиться удалось к 11 годам, а вот зрение восстановить не получилось, левый глаз у меня видит лишь на 10 %. Вот такие испытания выпали на мою долю. Похожие истории могут рассказать все дети войны».
