На читательский конкурс «Война глазами детей» в редакцию приходят десятки писем. Наши читатели торопятся рассказать свои истории, которые на самом деле являются частью большой истории страны и мира. В этот раз публикуем рассказ Марии Втюриной, которая оказалась в госпитале с Тамарой Ткаченко, малолетней узницей концлагеря. Ее так поразила судьба женщины, ее детство, что она решила записать и прислать к нам.
За слезы пинали и били по голове
Тамара Анисимовна оказалась в концлагере в возрасте 4 лет, но до сих пор вспоминает об этом со слезами на глазах.
«Многого уже не помню, время сгладило, но основные события в памяти запечатлелись. Как без слез рассказать о своем детстве, когда кроме бабушки Ботвы Даниловны и тети Аллы у меня никого не было. Родителей своих я не знала. Родилась в Новороссийске в 1939 году. Все, что известно о родителях, это их имена – мать Рена Арсентьевна, отец Александр Михайлович. Как исчезли из моей жизни, не знаю, в доме не принято было говорить, – говорит Тамара Ткаченко. - Когда началась Великая Отечественная война, бабушка, забрав меня, уехала в Ленинградскую область, к родственникам.
Но как-то ночью немцы сделали облаву, прошли по всем домам и забрали всех детей. Бабушка успела одеть меня потеплее и сунула большой кусок хлеба в штанишки. Нас, кто поменьше, кидали в машины. Те, кто побольше, залезал сам. Везли куда-то долго - и ночью, и днем. Когда привезли, всех загнали в непонятное помещение, света не было, сидели на полу. Тех, кто плакал, пинали, били по голове.
Старшие дети говорили, что нас всех сожгут. Чувство страха только усиливалось, мы же понимали, что с каждым днем нас становится все меньше.
Постепенно дети пришли в себя, но я еще не осознавала, что происходит, зачем нас сюда привезли. Вскоре стали заносить сколоченные из досок топчаны, старшие быстро занимали их, чтобы лечь спать, а мы – малышня – кучковались на полу.
Как проводили время? Когда оставались одни, дрались между собой, даже пытались играть. Дети есть дети. Кормили нас чем-то странным, все время болели животы. Обслуживала какая-то женщина, она не била нас, переодевала в большие халаты, мыла иногда».
«Майн киндер»
«Однажды один из немцев, охранявших нас, подскочил ко мне, сел на корточки, взял за руку и стал что-то говорить по-немецки, гладя по голове. Потом я уже запомнила его слова «май киндер» – мой ребенок, - продолжает Тамара Ткаченко. - Я была белокурой, с косичками, голубоглазой девочкой. Он часто брал меня на руки, пел песню и руками показывал, чтобы я ее тоже пела. Я ее выучила и громко исполняла вместе с ним, до сих пор помню эти слова.
Как уже потом поняла, наверное, я была похожа на его дочь и, может быть, поэтому он пожалел меня. Когда приходили сотрудники их медицинской службы, которые вели детей к топчану и столу, где брали у детей кровь, он рукой отодвигал меня за свою спину.
Кстати, перед тем как взять кровь, ребят поили сладким чаем. Мне тоже так хотелось сладкого, но немец меня оберегал – если выпью чай, то и кровь возьмут по полной программе».
«Нас всех сожгут»
«Что там творилось, описать словами невозможно: от того кошмара до сих пор леденеет сердце – изможденных детей, которые после процедуры «донорства» не могли встать, брали за ноги и кидали в тачку с большим деревянным ящиком, которая стояла рядом. Стук об дерево до сих пор стоит в ушах. Я не знаю куда их увозили, но страх перед тем, чтобы попасть в этот ящик, был у всех. Старшие дети говорили, что нас всех сожгут. Чувство страха только усиливалось, мы же понимали, что с каждым днем нас становится все меньше, - вспоминает Тамара Ткаченко. - Старшие дети все время говорили о войне, но я значение этого слова плохо осознавала. Но когда заходили брать кровь, я сама уже по привычке пряталась за ноги этого немца.
Однажды мы услышали гул самолетов и взрывы. Мы смотрели вверх и сидели безмолвно. Что будет с нами, не знали, но тот день, когда открылась дверь барака, я запомнила навсегда. Нас выпустили – мы радовались и боялись одновременно. Мы выбежали, смотрели вокруг и молча стояли.
Беги, там твоя мама!
Вокруг нас на небольшом расстоянии были люди и выкрикивали имена своих детей. Ко мне подошла какая-то женщина и сказала: «Беги, там на бугорке твоя мама!» Я побежала, падая и вставая. Не глядя вверх, обняла ее ноги, плача спросила: «Ты меня не бросишь?» Она молчала.
Мама забрала меня, и мы уехали в Новороссийск. Что было в дороге, не запомнила. Вскоре приехала бабушка, которую, оказывается, тоже угнали в один из этих страшных лагерей. Мать с нами прожила недолго, куда-то исчезла, и больше я никогда ее не видела. Не помню ни ее лица, ни ласкового слова, сказанного ею. Растили меня бабушка и тетя Алла. Что касается немца, я не знаю, что с ним произошло. Должна сказать, что вспоминаю о нем тепло, благодаря ему я выжила. Когда вокруг были изверги, он обо мне заботился. Все-таки если есть человечность, то она проявится, вне зависимости от нации.
Должна сказать, что мне по жизни сопутствовали хорошие люди. С мужем Алексеем прожили в любви и согласии. Дочь Татьяна хоть и живет далеко, но ее заботу я чувствую постоянно.
Ушел из жизни мой Леша, осталась одна с котом и телевизором. Поняла, что ничего хуже одиночества в таком возрасте нет. Вроде все есть – и пенсия президентская, получаю как малолетний узник лагерей, но нет здоровья, подвижности, не могу быть полезной обществу. Осталось одно: вспоминать счастливые моменты, благодарить Бога за то, что они были, и за то, что в сложные периоды сумела выстоять, что были люди, готовые помочь».
