Но, несмотря на нередкое вмешательство извне, балет при всех режимах умел оставаться собой, жить и развиваться по своим, только ему ведомым законам. Но каково при всем этом было балетной критике, как она жила и выживала?
На эту и другие темы я решил поговорить с искусствоведом, историком балета, патриархом русской балетной критики Вадимом Гаевским. Пережив годы травли, этакую «погоню людоеда за бабочкой», как кто-то очень точно и горько пошутил о той ситуации, перо Гаевского осталось по-прежнему изящным, легким, может, еще более мудрым и прозорливым.
Несмотря на преклонный возраст, с Вадимом Моисеевичем очень просто общаться. Он прекрасный собеседник, умеющий слушать и понимать, его юмор интеллигентен, виртуозен и тонок. И самое главное, Гаевский – из той редкой породы людей, которые умеют отдавать – отдавать просто так. За всю свою долгую жизнь не последний в мире критик не нажил ни злата, ни антиквариата, ни хором. Но есть книги, удивительно честные, поэтичные, по которым можно изучать историю русского и мирового балета. Нет, это не научные штудии, а заметки, эссе, аналитика, которым ( по глубине и изяществу) нет равных. Одним словом, Вадим Гаевский поднял балет на такую высоту, с которой ему как бы и неудобно уже падать.
– Вадим Моисеевич, вы более 50 лет занимаетесь балетной критикой, балетоведением. Скажите, есть разница между той критикой и современной?
– Безусловно. Я застал разгром критики, который случился в 1949 году. Моих коллег запрещали, сажали, ссылали, расстреливали, меня лично изгнали из ГИТИСа. Было время, когда в своем цеху я оставался один. Потери, как вы понимаете, были невосполнимы. Лишь после оттепели театральная критика, и балетная в частности, начала потихоньку возрождаться. Вера Красовская в Ленинграде проводила семинары. Писал Борис Львов-Анохин, правда, его статьи особо не отличались критическим анализом, он, профессиональный режиссер, скорее относился к балетоманам.
– Но вы сами занимаетесь воспитанием балетных критиков, у вас есть продолжатели, ученицы. Они наверняка достойно несут знамя Гаевского?
– Некоторыми ученицами я горжусь, но есть те, кто больше огорчает, чем радует. Нет, класс они не теряют, совесть теряют.
– Чем для вас является Большой театр, с которым практически связана вся ваша жизнь?
– Первый раз я переступил порог Большого в 1944-м. Мне посчастливилось видеть два поколения великих артистов: Марину Семенову, Галину Уланову, Алексея Ермолаева, понимаете, действительно великих. Я застал также первые годы Майи Плисецкой, Натальи Бессмертновой, Екатерины Максимовой и Владимира Васильева. Правда, до появления Григоровича в театре были ужасные балетмейстеры, такие, как Захаров и Лавровский. И мы были счастливы приходу Юрия Григоровича, которого тогда по-настоящему любили. Я до сих пор считаю его балет «Щелкунчик» одним из лучших «Щелкунчиков», сегодня идущих в мире.
– Вы так тепло говорите о Юрии Николаевиче, как будто между вами никогда не было разногласий. Или я ошибаюсь?
– Вражда между нами началась после выхода моей книги «Дивертисмент», где Григоровичу я посвятил небольшую главу, в которой несколько страниц отданы балету «Иван Грозный». В то время шел процесс реабилитации Сталина, а «Иван Грозный» – ни для кого не секрет – балет о Сталине. Помнится, после генеральной репетиции уже в антракте заядлая поклонница Григоровича Вера Красовская, которая всегда в Москве останавливалась у него на квартире, не хотела туда возвращаться и обсуждала, как тихо забрать вещи. «Ивана Грозного» она ему так и не простила. Мы тогда все были в шоке от того, что наш вольномыслящий Юрий – по крайней мере, такая слава была у него в Ленинграде – вдруг поставил спектакль в защиту тирании.
Потом в результате чьего-то доноса моя книга изымалась из продажи, из библиотек. Было разогнано издательство, меня несколько лет не печатали. Восторженная статья в «Дивертисменте» о Баланчине тоже была воспринята как восхваление Запада и приветствие тогдашних беженцев, невозвращенцев. А Григорович, в свое время спасший театр, начал его сам и разрушать.
– Но, кажется, именно вы ратовали за возвращение на сцену Большого григоровичского «Лебединого озера»?
– Да, я, так как безумный балет Владимира Васильева просто не поддавался никакой критике.
– Григорович, еще будучи в Большом театре, давно ничего не ставил, и это было, конечно, его трагедией и трагедией нашего балета. Сегодня, на ваш взгляд, есть в стране достойный балетмейстер?
– В мире есть, у нас он был, я имею в виду Алексея Ратманского, которого театр не оценил и принудил к отъезду. Ратманский – большая историческая потеря. Он продлил жизнь балетам, связанным с советским временем, дал вторую жизнь именно лучшему, что было. Смог продолжить прерванную традицию.
«Просвещенный москвич», получивший все, что можно, в Москве и все, что можно, на современном Западе, и, как оказалось, одно и другое не так уж противоречат друг другу. За короткое время Ратманский, человек, владеющий специфическим даром хореографической фантазии, даром ставить классические, неоклассические, полуклассические танцы, создавал то, что нужно было театру: сюжетный и танцевальный балет.
– Но Цискаридзе говорит, что Ратманский – человек с улицы, и это при том, что они заканчивали одно хореографическое училище. Как сей пассаж понимать?
– А вы у Цискаридзе и спросите, хотя это как раз та уличная форма высказывания, которая его и отличает в последнее время. Кстати, пока был жив его духовный наставник Борис Львов-Анохин, он не позволял себе ничего подобного. А вообще, у улицы, с которой Ратманский, есть название. Улица Баланчина. Она находится в Нью-Йорке и соединяет Бродвей с Линкольн-центром. Я по ней гулял, и эта улица недоступна Николаю Максимовичу.
– А как вам недавнее высказывание с экрана телевизора премьера Большого театра, что он бы с удовольствием перестрелял из автомата своих коллег?
– В Москве уже был грузин, который занимался подобными вещами, хотя у него в руках не было автомата. Думаю, одного такого грузина с нас вполне хватит.
– Сегодняшняя перспектива Большого театра?
– Знаете, если во главе театра станет человек, который думает о современном балете, а не о реставрациях или бесконечных восстановлениях искаженной старины, можно на что-то рассчитывать. Почему я так думаю? Потому что в труппе много талантливых артистов, и они нуждаются в лидере. Появится лидер – все будет хорошо, не появится – всё останется как есть.
– А Сергей Филин?
– Я о нем ничего не знаю, не видел никакой программы. Он был способный артист, станет ли способным руководителем, посмотрим, впрочем, он не руководитель, а директор труппы.
– Несмотря на то что Гаевский – москвич, вас называют агентом влияния конкурентов, то есть Мариинки. Так ли это?
– Правильно называют. Взлет нашего балета в течение десяти лет обязан Мариинскому театру. И это благодаря его бывшему руководству в составе трех человек – Сергея Вихарева, Павла Гершензона, Махара Вазиева. Когда они вынуждены были уйти из театра, обстановка в балетной труппе резко изменилась, и не в лучшею сторону.
В Мариинке сегодня работают великие балерины – Ульяна Лопаткина и Диана Вишнева. Но их время кончается, а достойной смены нет. И это вина училища, которое явно деградирует.
– В чем причины?
– Все идет от общего упадка нашей художественной культуры.
– А Московское хореографическое училище, по-вашему, в лучшем состоянии?
– Без комментариев…
Заканчивая интервью, я подумал, что у нас улицы, к сожалению, именами прославленных балетных деятелей не называют. Все больше именами комдивов и героев труда.
А жаль. Ведь быть в России балетным критиком – уже подвиг и бесстрашие, так как сие занятие в нашей стране весьма небезопасное и чистой воды благотворительное, отнимающее массу времени, душевных и физических сил.
У Гаевского есть изумительная книга, посвященная Мариинскому театру, – «Дом Петипа».
Труд суперпознавательный, сверхинтересный и необычайно увлекательный. А любой дом – он и есть дом, со своими горестями и радостями.
В балетном, театральном Доме, который построил Вадим Гаевский, наверное, бывало разное, но неизменно остается одно: его Дом всегда наполнен любовью, теплотой и талантом.
Скончалась легендарная русская балерина Марина Семенова