«Может быть, прочитав о тех годах, часть молодых читателей поймёт, почему наше поколение так нетерпимо к фашизму и так чтит День Победы», - письмо с такими словами и воспоминаниями о жизни в освобождённом от фашистов Мариуполе прислала нам Надежда Гадзиева (в девичестве Бухарина) из кубанского посёлка Лоо.
Родина в руинах
Я, конечно, не видела бомбёжек и фашистов, так как родилась в середине Великой Отечественной. Но даже нас - детей войны - остаётся всё меньше и меньше. Пусть хоть небольшая часть молодых читателей узнает, какими запомнили военные и послевоенные годы мы, их свидетели. Может быть, поймут. Почему наше поколение так чтит День Победы, так непримиримо к фашизму. Я и представить себе не могла, что город моего детства вновь пострадает во время боевых действий. И снова произойдёт это по вине фашиствующих националистов. Город этот - Мариуполь.
Но начну по порядку. Родилась я в товарном вагоне в мороз и метель. Но как только моя молодая мамочка в октябре 1943 года узнала, что родной Мариуполь освободили от фашистов, то сразу отправилась туда со мной на руках. Она ничего не знала о родителях и свекрови, остававшихся в Мариуполе - городе, который я считаю своей малой родиной.
Мариуполь поразил маму руинами и пожарищами. Пострадал он не только от бомбёжек - фашисты, отступая, взрывали в ярости мосты, предприятия, трамвайные и железнодорожные рельсы, портовое хозяйство. Взорвали плотину на речке Кальчик. А специальные факельщики предавали огню лучшие здания города. Мариуполь тогда лишился 40% своего жилого фонда.
Лютовали полицаи
На месте оказалось, что мамины родители и свекровь, к счастью, выжили. Мама увидела их худющими и поседевшими от перенесённых тягот. Их хаты остались целыми, но воспоминаний о тяжёлых временах была масса. Во-первых, в степном городе во время оккупации был дефицит дров. Точнее, их просто не было. Немцы и румыны для себя везли лес из Белоруссии, уголь с Донбасса. А местным, чтобы согреться, приходилось жечь заборы, сараи, мебель, книги и даже полы.
Моя бабушка по маме Мария Захаровна Колосова вспоминала, что за срубленное в городе дерево сразу расстреливали. Особенно лютовали полицаи. Все они были с Западной Украины. Они русскую речь понимали, но сами говорили на малопонятном для мариупольцев диалекте. Точнее даже не говорили, а орали, орудуя плётками или оружием. Вообще в Мариуполе ни тогда, ни позже никто не говорил по-украински.
За два года оккупации фашисты уничтожили в городе много евреев, цыган, татар, армян, ассирийцев, греков и славян, которых считали людьми второго сорта. Сколько точно, никто не знает, потому что архивы свои фашисты сожгли. Зато известно, сколько угнали на принудительные работы в Германию - 60 тысяч человек, включая подростков.
У троих ребят в нашем дворе отцы пропали без вести.
Бабушка вспоминала, что жители несли на базар что-либо из оставшихся ценностей, чтобы поменять на крупу, муку или сахар. А немцы устраивали на рынке облавы. Людей просеивали - стариков прогоняли, а молодых в товарных вагонах отправляли в Германию. Моего дедушку несколько раз возили за город вместе с женщинами и стариками. Там им выдавали лопаты и велели грузить чернозём, который тоже отправляли в Германию. Чтобы не отлынивали и работали усердно, за людьми приглядывал полицай. За неповиновение расстреливали. Крёстная рассказывала мне позже, что у её подруги немец забрал дочку, белокурую, голубоглазую малышку, а когда мать бросилась ему в ноги, расстрелял её на глазах соседей. Таких деток тоже отправляли в Германию, брали в семьи для онемечивания, пополнения арийской нации, а воспитывавшим их фрау прилично доплачивали.
Жертвы войны
Это рассказы взрослых, вот что помню о тех временах я: голод, холод, жуткий дефицит, длиннющие и очень медленно двигающиеся очереди за хлебом, другими продуктами, керосином и даже… водой. В моей памяти младшеклассницы отпечатались некоторые руины и пожарища на месте домов. Город, конечно, восстанавливали. В первую очередь фабрики, заводы, коммуникации. Быстро отстроили два гиганта чёрной металлургии, а жилые здания восстанавливали не сразу. Вид 2-3-4-этажных домов внушал страх своими пустыми глазницами окон, опалёнными чернотой стенами и табличками: «Не входить! Опасно!» Но пацаны всё равно прятались в этих руинах, играя в войнушку или «казаки-разбойники».
В нашем угловом дворе по улице Котовского на семь хат не было ни одного взрослого мужчины - только вдовы, старики и дети. Такая же ситуация была во дворе по улице Малофонтанной, где жила бабушка. В нашем дворе росла высокая шелковица, но пацаны не давали ей нормально созреть - только зарозовеет бочок, как они лезли на дерево и всё объедали. Всем остро не хватало витаминов. Босоногие летом, вихрастые, худющие и загорелые, рыскали они в поисках где бы поживиться, лазили по дворам, в которых росли абрикосы или яблоки и не было собак. Но таких дворов у нас было мало. Однажды сосед Толик, на два года старше, дал мне две недозрелых абрикосины - какими же вкусными они тогда казались!
В 1950 году я пошла в первый класс. Мама купила на толчке ткани и сама сшила мне сумку для школы - портфелей тогда не было. Обувалась на занятия в кустарно сшитые парусиновые туфли. И всему была рада. В начале первого класса всех нас остригли наголо - завшивленность тогда была велика. Волосы тут же подметали и сжигали в вёдрах в углу двора. В начале второго класса пришёл к нам милиционер. Все замерли, а он строгим голосом предупредил мальчишек не лазить по руинам - в конце лета погибли два подростка. Ребята нашли полузасыпанный лаз, попали по нему в подвал. Произошёл взрыв - подвал был заминирован, сапёры проглядели его. Закончившаяся война продолжала собирать свои жертвы.
Во дворе моей подружки Вали жил человек-обрубок - без обеих ног, передвигался он на дощечке с подшипниками. Руками опирался на деревянные брусочки. Звали мы его дядей Федей. К детям он был очень приветлив, часто пел песни, сапожничал, невзирая на увечья. Это был человек великого русского духа - даже в таком состоянии он работал и помогал людям. Я, глядя на него, внутренне сжималась от жалости, стараясь не заплакать.
В очереди за водой
Воду нам давали по утрам и к вечеру. И я, худенькая школьница, таскала её за полквартала в алюминиевом бидоне. За водой стояли и старые, и молодые, и инвалиды. Никто не лез без очереди. А если человек не поспевал, его ведро наполняли и отставляли в сторону. Когда лил сильный дождь, все подставляли ёмкости под стоки черепичных крыш. А потом отстоявшейся уже водой мыли головы - она была мягкой, в отличие от той, которая лилась из колонки.
Помню, что в детстве постоянно хотела есть. Молоко, по словам мамы, впервые попробовала в четыре года. Живность в индустриальном городе не держали. Всё несли с базара, даже картошка была дефицитом. Мама с зарплаты покупала ведро картофеля и очень её экономила. Поэтому в наших постных супчиках с перловкой или пшеном и поджаренным луком была одна-две картошина. Когда море освобождалось ото льда, на базаре появлялась свежая рыба. Мама покупала малосольную тюльку или бычков и жарила их с луком. От аромата слюнки текли, съедали мы рыбу с головками. У троих ребят в нашем дворе отцы пропали без вести. Сталин пропавших без вести считал предателями Родины, поэтому детям их не было положено никакого пособия. Жили на жалкие зарплаты вдов, потому вокруг была страшная бедность. Моей маме тоже отказали в пособии на меня - отец после госпиталя расчищал мариупольские руины и умер от слабости и отсутствия лекарств в январе 1944 года. Маме сказали, раз умер на гражданке, а не погиб на поле боя, то пособие не положено. Хотя фактически отца погубила война.
У меня два сына, и я всегда втайне молилась, чтобы не было войны. Чтобы и мои мальчики, и многие другие не погибли. Школу я окончила с золотой медалью. Отучилась в университете в Ростове-на-Дону, 47 лет преподавала в школе. Муж тоже был учителем, но с 1999 года я вдова.
