Несомненный публицистический дар, разносторонняя эрудиция, редкая наблюдательность и уникальная память, а также способность к историческому сравнению и анализу и самое важное – блистательный литературный язык, дают возможность читателю вновь встретиться с одним из самых интересных современных писателей.
Глава 1. Парень в кепке и зуб золотой
Глава 3
Вечная игра
Не жди меня, мама, хорошего сына
Твой сын уж не тот, что был вчера
Меня засосала опасная трясина,
И жизнь моя вечная игра…
Из народной песни. - Нашему роду всякая авиация противопоказана! – говорил мой друг, освоивший, наконец, относительно спокойный образ жизни, вначале в Красногорске, где в Центральном военном госпитале ему в течение полугода залечивали ногу, точнее то, что от нее осталось. Там же, как когда-то герою-летчику Маресьеву, тщательно подбирали протез, говоря при этом теплые, обнадеживающие слова.
- Ничего, товарищ старший лейтенант, еще козленком будете прыгать! – старый мастер, насмотревшийся на безногих-безруких воинов, давно превратился в махрового резонера, потому как он-то лучше знал, что отныне вся их жизнь будет тянуться с мучительным стремлением «породниться» с этим странным сооружением, состоящим из болтов, трубок, гаек, грубой свиной кожи и виниловой « плоти», осознанием, что отныне его ногой до самой смерти будет предмет, название которого переводится с греческого как «приложение», приложение, увы, к обрубку родной ноги…
Потом Геннадий перебрался в Москву, к очередной жене, на этот раз в отличии от двух предшествующих, спокойной и очень доброжелательной Юленьке, работавшей в Третьяковской галерее и доводящейся какой-то дальней родственницей маршалу артиллерии Воронову.
Когда я бывал у них в просторной квартире старинного доходного дома где-то в районе Курского вокзала, то без остатка погружался в московский хлебосольный быт, хранителем которого была генкина теща, Зинаида Васильевна Самолукова, удивительная женщина, с такими неожиданностями и превратностями в судьбе, которые могут случаться только у коренных москвичей.
О ней еще расскажу, в пока приглашаю вас, дорогой читатель, в Переделкино, куда меня и привез на своем инвалидном «Москвиче» мой дорогой друг, отставной военный летчик и ныне «свободный художник» Геннадий Максимович Ходоркин…
Дом Пастернака
- Ну, вот, как не хотела, а умерла! – Геннадий запер машину и, вздохнув, широким жестом провел по глухим заборам, над которыми возвышались разновысокие крыши, с неодинаковой степенью ухоженности, многие так уж совсем не очень, даже прихваченные замшелостью и с ломаным шифером.
- Вот, Володя, это и есть Переделкино, змеиное гнездо мировой литературы, поскольку второго такого нет и быть не может по определению. Типично сталинская придумка держать всех в общей клетке, чтобы при желании в одной узде отвести куда надо, - Геннадий крутил головой и активно жестикулировал.
- А куда надо?
- Это как Иосиф Виссарионович решит. Кого на Новодевичье, кого на скотомогильник…
- Не суров ли ты, «братец Иванушка», в своих оценках? – осторожно возразил я.
- Отнюдь! Поверь мне, совсем не суров! Я знаю, что говорю…
Это я упросил его поехать сюда. Одолел в поезде «Доктора Живаго», вызвавшего шум и гам в обществе, решил узнать за что дают Нобелевскую премию.
- А я так и не осилил! – Генка без всякой жалости махнул рукой, - Стихи-да! Поэт он, конечно…, - Ходоркин сделал паузу, подбирая слово и потом решил, что то, которое подобрал, будет самым точным, - Заметный!..
- Что значит заметный! – почти возмущенно воскликнул я, - Вон, видишь, крыша, как серебряный пуп торчит? Вот это заметно! Наверняка, какому-нибудь Лебедеву-Кумачу принадлежит или Сергею Владимировичу Михалкову, а музей, между прочим, открыли только Пастернаку. Поэт должен быть мучеником, лучше великомучеником, как Пушкин, Лермонтов, Мандельштам, Цветаева, Ахматова, Есенин,наконец. Вот тогда…
- Есенин-то причем? – возразил Генка.
- А ты думаешь, он петлю надел оттого, что его Айсидора кинула!
- Меньше бы бухал и с бабами своими разобрался… - неуступчиво возражал друг.
- Ты рассуждаешь, как секретарь парторганизации Союзе писателей, - тут уже разошелся я, - Считаешь, от пьянства и баб повесился? Отнюдь! Обласкать поэта властью – это как скакового жеребца кастрировать! Вон, гляди, сколько тут обласканных… Что ни оцинкованная крыша с резным петушком – обязательно обласканный.
- Да-а-а! – смирившись, протянул Генка, - Наверное, так! Ты знаешь, я думаю, мой знакомый сталинский лауреат Леонид Соломонович Первомайский, наверняка, не повесился бы. Правда, он такой же Первомайский, как я Ходоркин. Да и Анатолий Сафронов не повесится, хотя в его кастрации я сильно сомневаюсь. Недавно видел с третьей, а может, четвертой женой. Дама впечатляющая! Такую надо серьезно обслуживать, тут щипачевскими «прогулками при луне» и «вздохами на скамейке» не обойдешься… Слушай! – он неожиданно переменил тему, - А чего Никита на Пастернака так взъелся… Тебе как этот «Живаго»?
- Если честно, не очень!
- Может быть не дотягиваешь? Вещь сложная…
- Может быть! Хотя… - я пожал плечами, честно говоря, не зная, что ответить. Мне «Доктор Живаго» не понравился, но Пастернака я любил. Как объяснить, почему не понравилось - не знал.
- Так чего Никита на него «рассобачился»? – повторился Генка.
- Никита - дурак конченый! – снова завелся я. – Ни он, ни его окружение ничего кроме постановлений про самих себе никогда не читали, тем более Пастернака. Хрущева накрутили, всякие скабрезности умело вставили, а дальше, как и положено, сплошной ор: «Педерасы, подоноки, враги советской власти, вон из страны!»
- А Сталин читал?
- Читал! – уверенно ответил я, - Сталин читал и очень много, поскольку понимал, что литературный процесс - лучшая среда для познания того, что творится в стране, кто, чем дышит? Это не значит, что он добрее становился. Он просто был информированей и не только через свой аппарат. Хотел с другой стороны знать, кто чего стоит, откуда опасность исходит, чего ждать… Вон Симонов вспоминает, как однажды согласовывал у него кандидатуры будущих лауреатов. На краю стола -стопка толстых журналов, все с закладками, все читаемые, вопросы по делу. Обладал, кстати, неплохим вкусом… Спрашивает у Симонова: - Вы читали роман Смирнова «Сыновья»? Симонов: Нет, не успел еще, товарищ Сталин! Он ведь только-только вышел… А я успел! – говорит, – советую почитать, ваше мнение хочу знать… Вот и чеши репу – каким должно быть это мнение? А Никита кроме «Бовы-королевича» ниче не читал, хотя влияние литературы понимал, но в упрощенном, если не примитивном уровне. Он, кстати, и придумал из писателей Героев соцтруда делать. Тут уж понятно, целая очередь на «кастрацию» выстроилась… -
Любопытны на этот счет воспоминания кинорежиссера Михаила Ромма, постановщика культовых советских фильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в восемнадцатом году». Чтобы ни говорили, но прогрессивный во все времена Михаил Ильич при Сталине был одним из самых успешных кинодеятелей – пять сталинских премий, из них четыре первой степени и три за фильмы о Ленине. Куда уж выше! Но в послесталинский период Михаил Ильич делал все, чтобы дистанцироваться от тех успехов, очень хотелось выглядеть этаким разочарованным «прынцем». А фильмы-то классные! Не беда, что сплошная брехня! Настоящие мастера, народные артисты Охлопков, Ванин, Щукин, любого «волка» перекрасят в овечку. Советский народ и любил Ленина таким, каким его сотворили большущие мастера искусств.
Так вот, в послесталинские времена Михаил Ильич, народный артист СССР, пятикратный лауреат, но уже убежденный «антисталинец», на встрече крупнейших творческих деятелей страны с Хрущевым, ведет себя так, что вызывает у коллег полуобморочное состояние. Ромм активно защищает фильм молодого Марлена Хуциева «Мне двадцать лет», на который с чьей-то подачи «наехал» Никита Сергеевич.
«Стали спорить, - пишет Ромм, - Я слово, он – два, я слово, он – два. Наконец, я ему говорю:
- Никита Сергеевич, ну, пожалуйста, не перебивайте меня. Мне и так трудно говорить. Дайте я закончу, мне же нужно высказаться!
- Что я не человек! - говорит Хрущев обиженным, почти детским голосом, - Что я, не человек, свое мнение высказать не могу?
Я ему говорю:
- Вы – человек, и притом первый секретарь ЦК, но у вас будет заключительное слово. Вы сколько угодно после меня можете говорить, но сейчас-то мне хочется сказать…
Он говорит:
- Ну, вот, и перебить не дают, – стал сопеть обиженно…»
Вы себе представляете подобную ситуацию при Сталине и далее, вплоть до сегодняшнего дня, до интеллигентного Владимира Владимировича Путина, скажем? Да «челядь» вас на части порвет, я уже не говорю о «братьях по перу». Тот же Ромм вспоминает, как на «товарищеских» общениях с Хрущевым, с выпивкой, закуской, катанием на лодках, до земли «прогибались» самые именитые. Потому и именитые, считал Ромм, что прогибаться умели. Да он и сам, когда надо, неплохо это исполнял, просто делал более тонко, талантливее, как и все прочее. А вот Ахматова не умела, да и Пастернак тоже. Честно говоря, и не хотели…
Мы шли пустой и мокрой дорогой, обходя лужи и хлюпая промокшей обувью по раскисшей земле. День выдался ненастный, осень порывами влажного ветра срывала последние листья, время от времени сея нудным дождиком, наводя грусть на оголенный березовый лес.
Дом Пастернака стоял в глубине малоухоженной усадьбы, на краю картофельного поля, уходящего краями к реке Сетунь и залитой черной водой дороге. Все окрест наводило тоску, а дом, прежде всего. С башенкой, с претензией на нелепую архитектурную особенность, облезлой дощатой верандой, он производил впечатление того, что Репин (по-моему, он) изобразил в картине «Все в прошлом».
Когда мы поднялись на крыльцо и открыли дверь, то предположение подтвердилось. На тесной душной кухне с запахами чего-то съестного, сидели две женщины неопределенного возраста и такой же внешности. Они с удивлением, я бы даже сказал, недоумением посмотрели на нас.
- Мы бы хотели посетить музей? – осторожно сказал я. Женщины переглянулись, одна из них ответила, пожав плечами:
- Ну, пожалуйста! - а потом, почему-то усмехнувшись, добавила: - Нюша, продай, товарищам, билеты…
Нюша встала, положила на стол полотенце и нехотя пошла с нами. Безгласной тенью она бродила следом, всем видом показывая, что присутствует тут с одной обязанностью, чтобы мы ничего не стащили или не напортили. Дом был пуст и эта пустотная гулкость отдавала какой-то неживой заброшенностью, забытостью, печальным забвением. Вещи: шкафы, столы, стулья, картины на стенах, книги - лишенные человеческого прикосновения, казались давно окаменевшими предметами, покинутые хозяевами по какому-то крайне чрезвычайному поводу. Комнаты несли печать небогатости, если не бедности, во всяком случае, определенной материальной скудности – это точно. Несмотря на двухэтажность, жизнь в этих стенах явно шла внатяг, рубли, а может быть даже копейки, считали.
- Да-а! – прошептал Геннадий, - Зря он от Нобелевской премии отказался…
По тем временам дом, конечно, просторный, совсем не рядовой, даже для известного писателя, но поселившаяся здесь скорбная, тревожная одинокость, подчеркнутая бескрайним мокрым полем за окном, ощущалась израненной душой поэта, отлетевшей из этих стен уже много лет назад…
Я хорошо помню масштаб травли, которую устроили Пастернаку «братья по перу» и «соседи по дому». Правда, тогда по молодости лет, не понимал всей причинности, да и не сильно вникал. Подумаешь: – «Милые дерутся – только тешатся!» Ан нет, со временем сообразил, что любая «драка» в советском литературном пространстве редко продолжалась «до первой крови», чаще били «до смерти», особенно самых ярких: Зощенко, Цветаеву, Ахматову, Мандельштама, Булгакова, Высоцкого, Пастернака тоже… Жертв, как правило, поставляли сами писатели. Люди хитрые, в иезуитстве поднаторевшие, при Хрущеве сразу уловили чувственную невменяемость «хозяина» и при первой возможности прямо в ушную мембрану гудели: «Пособник скрытый, гад конченый, возможно педераст» .
Этого вполне хватало, чтобы Никита сатанел до бурачной багровости и топоча ботинками, оглушительно орал с любой трибуны:
- Педерасы, вон из страны!
Честно говоря, я тоже недолюбливаю гомосексуалистов, но талант, увы, нередко переступает через эту условность. Совсем плохо, когда педераст при должности, особенно большой , (прагматичные американцы их даже в армию не берут), но если гениальный актер или поэт, даже художник – пусть с такими же бородатыми тешится, лишь бы детей не трогал. Но они, к сожалению, туда тоже тянутся. Вот это плохо…
Но что касается Бориса Пастернака, то его талант и в любви был торжествующе традиционен и поэтически безграничен:
Снег на ресницах влажен,
В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.
Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему…
Ну какая после таких слов устоит! Высокий, загадочно задумчивый, с профилем отлитым из меди, это он «резал» на части женские сердца, с легкостью уводя жен от друзей, обращая в любовницы очаровательных, штучных женщин, всегда при этом оставаясь опечаленным странником, одиноким дервишем, бредущим своей дорогой, каменистой, путаной, часто по тропе, заводившей его в зловещие житейские дебри, делая личную судьбу сложной до опасного предела. Самое трагичное, безусловно, связано с «Доктором Живаго». Писал его долго, именно тут, в этом доме. Часто отложив перо, бродил лесами, мучительно размышляя искал продолжение. Написав, отдал на прочтение, чем сразу всполошил даже серьезных, но классово заряженых писателей, Симонова, например. Разглядели они в рукописи подрыв устоев, покушение на святое – революцию.
Уверен, напечатайте сразу, без пересудов-перезвонов, ничего бы не было. Ровным счетом ни-че-го! Ни хрущевского ора, ни писательских собраний под девизом «Даже свинья не гадит, где ест!», ни организованных райкомами «народных протестов», с требованьем «Выдворить!», ни, тем более, уж Нобелевской премии. Книга-то ведь не очень! Довольно скучная, длинная, тоскливая, прошла бы незаметно, упав в кучу таких же. Роман мелькнул бы, как множество других, как у нас, так и «у них», (там, где Нобелевскую дают), и на этом всё завершилось.
Но советская литература не могла жить без образа врага, особенно внутреннего. Писатели, как правило, искали «врагов» в своих рядах и находили, особенно среди непохожих, чаще одаренных и вот тогда «серьезные» и «одиозные» смыкались в единую силу и размашисто топтали подошвами «отступника», время от времени подбегая к «персеку», взывая преданным взглядом: - Ну, как я его?.. Беда и в том, что кроме преданности во взоре, чаще за душой ничего и не было…
Когда в «колыбели революции» «взялись» за молодого Иосифа Бродского, который по мнению, (помните, как в фильме «Берегись автомобиля») «днем должен стоять у шлифованного станка», а вечерами, после трудовой смены, в литературном кружке, скажем, клуба Кировского завода (бывший Путиловский), писать баллады о могучем тракторе «Кировец», то истеричными гонениями создали ему такую привлекательность, что «трижды битая» и сверхмудрая Анна Ахматова воскликнула, воздев руки:
- Ты смотри, какую биографию рыжий себе делает!..
Пастернака давно мечтали сломать, растереть в «лагерную пыль», на пароходе «Большевик Заполярья» отправить, где «золото моют в горах». Золото никогда не моют в горах, его моют в низинах, стоя по колено в студеной воде. Но и это для «отступника» подходяще, особенно, если речка называется Колыма. Да вот все как-то не получалось. А тут такая удача! Там же, на вражеском Западе тоже не дураки сидеть, быстро сообразили, что из этой «муки» можно удачно «замесить» очередной антисоветский скандал и замесили, вовлекая в него почти все советское общество.
С небывалой скоростью перевели на 18 (восемнадцать!) языков и заполонили «Доктором Живаго» весь цивилизованный мир. Тот, кто это сделал, совсем не интересовался личной судьбой Бориса Пастернака. А зачем? Он стал дубиной в борьбе с «империей зла», булыжником, который надо запустить в «окно» социализма. И запустили, особенно когда добавили в скандал «нобелевский разносол». Мы-то знаем, что это такое, особенно, когда им «облили» международного бесстыдника Мишку Горбачева.
Борис Леонидович Пастернак жестоко рассчитался за свой «успех». Вначале в страхе метался по этому дому, боялся что сейчас выкинут на улицу, старого, больного. Дача-то литфондовская, чего стоит? Отсюда пишет униженное письмо правительству, лично Хрущеву, просит не выгонять из России, с которой связана вся его человеческая и творческая судьба. Отсюда, как спасительную уловку, посылает кем-то надиктованную телеграмму с отказом от Нобелевской премии. Здесь же, через два года после начала истории с «Доктором», умирает…
Нюша подвела нас к небольшой, пеналообразной комнате на первом этаже, с топчаном в углу и единственным окном, выходящем в сад.
- Борис Леонидович скончались тут… - сказала она и показала рукой на топчан. Мы молча стояли в проеме двери и пытались представить одиночество обреченного человека, у которого рак день за днем забирает последние силы… В висках стучало:
Мне снилась осень в полусвете стекол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, как с небес добывшей крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе…
- Если хотите, - сказала Нюша, - можете сходить на кладбище. Вон там, за речкой… Как найти? Очень просто, он над обрывом…
На переделкинском кладбище хоронили тех писателей, кто должен бы, но не сумел попасть на Новодевичье. Был, например, такой крайне знаменитый советский фельетонист, (сейчас этот жанр, слава Богу, умер), Семен Нариньяни. Каждое его выступление, а это, как правило, в «Правде», становилось событием. Его фельетонов ждали, как показательных процессов в Колонном зале под прокурорским «прищуром» самого Вышинского.
Промежду прочего, лихие публикации Нариньяни нередко и предопределяли громовые речи Андрея Януарьевича. По этой причине его боялись не меньше, (я имею ввиду Нариньяни). А сколько голов, по его милости, полетело на разных закрытых и открытых партсобраниях. Вальяжно-неприступный Сема Нариньяни был главным партийным «чистильщиком», этаким одобренным на самом верху официальным «стервятником», публичные появления которого на страницах главной советской газеты всегда означало чей-то, как поется в той песне, «полный ужаса конец».
Остросюжетные фельетоны Нариньяни обсуждались на высоком уровне, нередко даже Политбюро, поэтому решение по проштрафимся персоналиям всегда были максимально жестки. Вот когда была настоящая действенность прессы! Утром в газете, а вечером «герой» уже рыдает «на улице», изгнанный из кабинета, еще вчера такого неприступного. В те времена существовала «высшая мера» чиновничьего наказания – снять с работы!
А снять с «той работы» - это означало оттащить «за шкирку» от обильной «кормушки»: закрытых распределителей, персональных лимузинов, денежных «пакетов» без всяких вычитов, спецсанаториев забесплатно и спецбольниц в любое время и, наконец, персональных пенсий с солидным выходным пособием. При этом сразу выкидывали из госдачи, а могли и из квартиры. Словом, «разбитое корыто» в самом лучшем виде! А в сталинские времена можно было и под «молотки» Януарьевича угодить. Вот как тогда боролись с тем, о чем сегодня неустанно, как дятел на сухой сосне, твердим малопонятным словом «коррупция». Потому и боялись писателя Нариньяни до смертной икоты…
Но однажды и «Сема», прицельный, как снайперская винтовка, дал «промах»… Опубликовал хлесткий фельетон, после которого стреляться надо. А «герой» публикации взял и застрелился! Написано все правильно, да вот человек оказался не тот. Перепутал безгрешный фельетонист фамилии и сразу «полетел» отовсюду под вздох облегчения, - Уж больно злоязычен был, стрикулист!
После такого «прокола» «главного чистильщика партии» заточили под «домашний арест» тут, в Переделкине, где жил неслышно, а вскоре помер безвестно. Погребли без всяких торжеств на берегу Сетуни, на сельском кладбище… Вот вам и Новодевичье! Судьба – индейка, как говорится !..
Все это поведал мне осведомленный Ходоркин, когда пробираясь к могиле Пастернака, мы случайно наткнулись на железную ограду, где под ржавым замком «затаился» навсегда «неистовый рыцарь пера», как его однажды назвал сам Хрущев.
Бориса Леонидовича Пастернака схоронили много выше, на горке, под гранитной плитой. Почти сразу после похорон тут стали кучковаться вольнодумствующие люди, вести непотребные разговоры о соотношении меры справедливости и противодействий этому власти, считая, что уж на погосте никто лишний их не услышит.
Прямо смешно, какие бывают недалекие и наивные люди! Чтобы Комитет государственной безопасности да упустил такую возможность! Сразу куда надо вмонтировали тайное устройство и спокойнехонько слушали себе непотребные речи, «наматывая на ус» то, что надо намотать. Время было болтливое, но, Слава Богу, уже без ощутимых репрессий. Хрущев хоть и орал во все стороны иступленно, но на это не шел, больше грозил, чем делал. Вот тогда и появились первые диссиденты, которые, однако, «фигу из кармана» стали доставать все чаще.
Сегодня таких полстраны, на них никто и внимания не обращает. Зря, наверное! Я больше всего боюсь, что однажды количество может перейти в качество, а этого допускать нельзя. Никак нельзя, потому что на улицы выплеснется не цивилизованное народное недовольство, как например, в Греции или даже Испании, оформленное в неспешное продвижение улыбающихся людей по городским улицам под укоризненными лозунгами, а звериная суть нашей генетической ненависти бедных к богатым. Прислушайтесь ко мне – второй гражданской бойни Россия не выдержит! Не забывайте, прошло много времени, народились новые злодеи, что спят и видят очередную кровавую баню, а они, как бойцовские псы, без драки жить не могут. Вот это страшно!
От того посещения переделкинского кладбища главное впечатление, (если хотите, потрясение), осталось, однако, не от жилища и даже могилы Пастернака, а от погребений старых большевиков. Где-то неподалеку, в лесном благолепии, им был устроен стариковский интернат, что-то вроде государственного приюта с казарменной коллективностью, общим столом и едиными воспоминаниями о «славном революционном прошлом», главным образом, об Ильиче, ну и, конечно, пути к «последнему берегу», под заунывное «вы жертвою пали …» и холостой дежурный залп.
Над каждой могилкой абсолютно одинаковая плиточка из простенькой мраморной крошки с фамилией, именем и отчеством усопшего или усопшей, годами жизни и непременно временем вступления в ВКП(б), (Всероссийскую коммунистическую партию большевиков). Основная доблесть – когда вступил: лучше до революции, хорошо во время, неплохо в гражданскую… К той поре их, «буревестников», осталось совсем мало, большая часть выбита войнами, сгинула в лагерях, сгорела на стройках, себя не жалели и других гробили тысячами и все под пение «Интернационала». Мечтали о счастливой жизни в «стране солнца», о человеческом братстве для всех, положив ради новой «утопии» миллионы жизней. Вот здесь, это «братство», наконец, и состоялось - шеренги вытянутых под «копирку», (завхоз приюта, видать, старательный), одинаковых могильных камней, на которых нет ни единого признака искренней человеческой скорби. Вот так и вся жизнь – без семьи, детей, внуков – все на алтарь «родной партии»…
- Знаешь, Володька! – Геннадий сел за руль и достал из кармана вишневую трубку, при выписке подарок со смыслом от знаменитого хирурга Вишневского. После катастрофы курил только ее, - Мы должны сегодня хорошо напиться. Что-то эти старые большевики меня сильно вогнали в грусть… А теща моя, между прочим, тоже бывшая комсомольская «орлица», из синеблузниц. Ты с ней поговори… Кладезь историй, да каких! Я ведь с Юлькой через нее познакомился. Ко дню Победы для журнала «Советский воин» писал очерк о ветеранах, мне и посоветовали обратиться к врачу кремлевской больницы Зинаиде Васильевне Самолуковой, участнице обороны Москвы…
Она как узнала, что меня консультировал Вишневский, Сан Саныч, сразу пригласила к себе домой, мы душевно посидели тогда за чайным столом. Оказывается, в сорок первом ее тоже оперировал Вишневский, только отец, Александр Васильевич. Проговорили тогда все воскресенье… Ты, слышал, что такое ОМСБОН?
- Откуда! - хмыкнул я.
- Вот то-то! – торжествующе воскликнул мой друг, ему по-прежнему нравилось удивлять. – ОМСБОН – это отдельная мотострелковая бригада особого назначения, элита диверсионного промысла. Две тысячи отборных головорезов, а среди них моя будущая теща, очаровательная барышня, студентка первого московского медицинского института и чемпионка Москвы по лыжным гонкам. Представляешь! На вид и не скажешь! Правда?..
Темные времена
Все было правдой, хотя Зинаида Васильевна, невысокая пожилая женщина, работавшая терапевтом в четвертом Главном управлении и проще говоря, кремлевской больнице, меньше всего походила на чемпионку, а тем более, заслуженного диверсанта. Она была коренной москвичкой, отец ее – потомственный кулинар, большую часть жизни провел на кухне «Славянского базара». От него Зиночка унаследовала умение готовить, особенно русские блюда. Ту окрошку, что я едал в том доме, надо вообще выставлять на Государственную премию.
- Окрошка, Володенька, хороша тем, что она предвестник лета. В чем секрет? Я думаю, в квасе, он должен быть всегда с кислинкой, отдавать слегка в нос и, непременно, ледяной… Все остальное – ваша фантазия!
К старости она превратилась в уютную старушку и когда в День Победы надевала боевые ордена, то у прохожих округлялись глаза, вот тебе и «божий одуванчик», а потом искренне теплели лица. С Красной площади, куда ее приглашали на все торжества, обязательно привозили машиной, с неподъемным букетом цветов, обцелованную и еле стоящую от усталости, но все равно, к праздничному столу никого не подпускала, готовила сама…
- Честно говоря, я была девица совсем не воинственная, да и на лыжи встала, потому как приглянулся один мальчик, звали его Владик Семенов, - рассказывала Зинаида, - Мне страшно нравилось, как свободно и размашисто, словно балетный солист, он мчался по снегу, а потом я гонялась с ним на равных. Вначале он давал мне щедрую фору, полкилометра, потом все меньше и меньше, пока я, наконец, не стала приходить к финишу почти рядом. Я , кстати, одна из первых в стране получила звание «мастера спорта». Это было так здорово! В ОМСБОН попала как раз по «протекции» Владика.
В составе бригады формировался лыжный отряд с задачей разрушения гитлеровских коммуникаций за линией фронта, а я медичка, спортсменка. Словом, уговорил Владька легко, уж больно он мне нравился, а потом все равно идти на фронт… Он погиб в первом же рейде, было это в конце октября сорок первого, - Зинаида Васильевна перебирала старые фотографии, пытаясь вспомнить еще какие-то другие имена, - Мы тогда еле вырвались из окружения, благо, что все опытные лыжники и хорошо, что наступление началось, а то немцы вцепились в нас мертвой хваткой…В ОМСБОН пошло много знаменитых спортсменов.
Хорошо помню Колю Королева, сильнейшего боксера страны. Он был такой большой, надежный, я ему как-то бинтовала руку по поводу пустячной ссадины. Ручища такая внушительная, кулак настоящего бойца… Но после того трагического рейда, где пропала почти треть нашей группы, я интересовала командование больше как военно-полевой фельдшер, чем лыжница… К сорок первому году я закончила два курса института, этого хватало, чтобы оказывать первую помощь, тем более в бою…
Следующую группу разведчиков, в состав которой включили Зину Самолукову, мартовской ночью должны были выбросить самолетом в районе Орши и сбросили, но с недолетом в сотню километров. Ее спасло то, что, будучи малоопытной парашютисткой, она при приземлении потеряла ориентировку и с размаху ударилась головой о пень. Ударилась так, что лобная кость проломилась и разрушилась с полной потерей сознания. Товарищи, обнаружив обездвиженное тело, в спешке и темноте посчитали, что Зина мертва. Завернув в парашют и завалив ее хворостом, торопливо ушли с места десантирования, судя по всему, абсолютно не представляя куда идти. Больше об этой группе ничего не известно, канула как в омут.
Таких «омутов» было несколько. Командование охватила тревога. Летные экипажи докладывали, что все в порядке, разведчики сброшены в заданом районе… Тем не менее, группы исчезали без следа. И тогда машина расследования закрутилась на высоких оборотах, но никаких внятных версий, кроме туманных подозрений, что разведчиков выбрасывают все-таки не там. Нужны факты, а их не было. Вдруг один из партизанских отрядов сообщает, что случайно обнаружено место десантирования и там нашли тяжело раненую девушку, без документов, но с медальоном, вшитым в комбинезон.
- Меня унюхала собака, она притащила в отряд набитую галетами противогазную сумку, - вспоминала Зинаида Васильевна. – Ну, а дальше последовало указание немедленно доставить раненую в Москву. Следующей ночью десантировали двух хирургов. Дело в том, что по номеру медальона определили, что я из той самой, пропавшей разведгруппы.
Документы мы сдавали, а медальоны зашивали, в случае гибели разведчика немцам они все равно ничего сказать не могли, тем более у нас, в отличие от всех военнослужащих, там содержались не имена, а номера. Как уж меня доставляли в Центральный военный госпиталь, мне неведомо, ибо я находилась в стойкой коме или как тогда для успокоения утверждали – лекарственном сне.
Месяц со мной возились, сделали две операции, осколки черепа удалили, а там дыра, три на пять сантиметров. Закрыть можно только платиновой пластиной. Так вот, было специальное постановление Комитета обороны выделить на эти цели пятьдесят граммов металла высшей пробы. У меня сейчас десятая часть головы из чистой платины, - смеялась Зинаида Васильевна, хотя это было действительно так. Ее оперировали лучшие нейрохирурги страны под кураторством Вишневского-отца.
– Он меня лично выводил из травматического шока, - говорила ЗВ, как ее называли коллеги, да и дома иногда, - Я уже начала понимать, что в большей степени нужна Родине как свидетель чего-то. Допрашивал сам Абакумов. Он пришел в палату с огромной коробкой шоколадных конфет и указом о награждении меня орденом Красного знамени, я еле шевелила языком, заново училась говорить… Да, были, к сожалению, экипажи, которые спасали свою шкуру! - горько добавила Зинаида Васильевна, - Как выяснилось, они бросали нас задолго до зенитных заграждений и немцы об этом знали…
- И что же им за это? – с наивной простотой спросил я.
Зинаида Васильевна внимательно посмотрела на меня и тихо ответила:
- На фронте, особенно в начале войны, Володенька, для человека в военной форме существовало только два наказания – расстрел перед строем и штрафбат. Для тех, кто нас кинул, в сущности, на смерть, я уверена, определено первое…
После госпиталя Зинаида Самолукова армию не оставила, хотя ей была установлена инвалидность и пенсия.
- Я закончила институт по ускоренной программе и стала работать ассистентом у профессора Юдина, знаменитейшего тогда хирурга, но мне трудно было выстаивать часами за операционным столом и я написала рапорт о переводе терапевтом в Центральный военный госпиталь, что находился тогда в Серебряном переулке.
Однажды меня вызывает начальник госпиталя генерал Скреля и назначает лечащим врачом к Воронову, начальнику артиллерии Красной Армии…
Мне казалось, что Зинаида Васильевна сама увлеклась рассказом. Она вспоминала давно ушедшие времена с деталями и оттенками, будто это происходило вчера, иногда усмехаясь каким-то своим мыслям, словно пропуская то, о чем говорить не хотела или не могла.
- В ту пору у меня случились неприятности иного рода и представьте, с участием того же Абакумова. Дело в том, что у Николая Николаевича Воронова оказалась странная болезнь, скорее недуг, который очень трудно диагностировать. Когда-то он попал в тяжелую автомобильную аварию, еще во время похода Красной Армии в Западную Украину. Медики его спасли, но вскоре появились побочные явления – острые боли в районе брюшины.
Они возникали внезапно и также исчезали, создавая врачам массу загадок. Медикаментозное влияние на эти явления оказались ничтожны, хотя Воронов нашел какой-то свой, достаточно странный способ глушить боль – он ложился животом на голую землю, лежал так какое-то время и боль уходила. Рассказывал, что случайно обнаружил на фронте эту странность. Однажды во время бомбежки упал на землю и боль прошла.
- Удивительно! – воскликнул я.
- Такие странности встречаются! – Зинаида Васильевна махнула рукой. – Чаще это совпадение случайностей, а потом наступает период самовнушения. Беда в том, что «спасительная» земля иногда далеко. Один раз приступ наступил в приемной Сталина. Куда бежать? В Александровский сад!
- А что у него было? – переспросил присоединившийся к беседе Геннадий, хотя историю эту слышал ранее.
- К сожалению, об этом узнали только тогда, когда Воронов скончался. Это произошло много позже. Причиной была, действительно, та давняя травма с разрывом поджелудочной железы и дальнейшим развитием панкреатита. Его оперировал сам Бакулев и знаменитая в хирургической среде Прасковья Николаевна Мошенцова. Операция была крайне тяжелая и в ходе ее выяснилось нечто сверхъестественное – Воронов практически жил без поджелудочной железы.
Спасти его было невозможно, он умер на столе. Но лично мои неприятности начались много раньше, года через четыре после войны и связаны были с бывшим моим шефом, профессором Юдиным, который давно консультировал Воронова и даже пытался с ним дружить. Поскольку я работала с Юдиным, то, по мнению НКВД, была осведомлена о их отношениях… Смешно сказать, но меня снова допрашивал Абакумов, на этот раз в своем кабинете, понятно, без всяких конфет. Он узнал меня, поинтересовался здоровьем, сделал вид, что рад, но вопросы задавал более жестко, хотя и в переделах приличия, но время от времени с угрожающим прищуром.
Его интересовало, что за человек Юдин? Привычки, склонности, слабости, особенно к женскому полу, спросил, бывала ли я с ним, в так называемых, внеслужебных отношениях?
Я засмеялась, ну, какие могут быть у меня внеслужебные отношения, если я уже беременна Юлькой и муж мой в той же клинике работает…
- Он что, я имею в виду Юдина, склонен был?.. – спросил я.
- А кто не склонен! – засмеялась Зинаида Васильевна, - Сергей Сергеевич был не просто склонен, он любил женщин и делал это умело, увлеченно считая, что только тайные интимные отношения способны раскрыть в мужчине лучшие творческие качества. Хотя это считалось большим секретом, но мы все знали его основную привязанность, совершенно очаровательную Машу Голикову, операционную сестру, хотя во время следствия всплыли и другие персонажи.
Абакумов спросил про Машу, я ответила, что «свечу не держала», Юдин был внимателен ко всем хорошеньким женщинам. Абакумов засмеялся и после двух-трех допросов, уже в других кабинетах, меня оставили в покое, тем более, что я была в явно выраженном «интересном» положении, а вот Сергею Сергеевичу пришлось туго… Темные были времена, не знаешь, из какого угла беда выскочит! - добавила она загадочно и вдруг спохватившись, воскликнула:
- Мальчики, а ужинать! – и тут как мираж, как видение, как хозяйка Медной горы, враз исчезла та отчаянная девчонка, что с двадцати метров швыряла в цель штурмовой нож, могла километры идти пургой с полной боевой выкладкой, а снова появилась уютная московская старушка, заботливая хлопотунья. В тот вечер мы ужинали с домашней настойкой, довольно долго рассказывали уже больше о себе, вспоминая борзинскую экспедицию, в частности. Много смеялись, но уже у порога, прощаясь, Зинаида Васильевна вдруг сказала мне:
- А вы, Володя, не простой человек, можете душу вывернуть наизнанку!
- Мамочка! – пьяненький Генка обнял меня за плечи, - Не надо его обижать, он мой самый лучший друг, друг до гроба… А выворачивать душу – его сучья профессия…
Лесоповал
24 июня 1945 года в Москве, на Красной площади состоялся грандиозный парад, посвященный разгрому фашистской Германии. Это была не только всемирная демонстрация мощи советской государственности, но и триумф поколений, воспитанных под сталинскими знаменами, усыпаных золотыми звездами и орденами с именем вождя мирового пролетариата – Ленина. Это являлось огромным и видимым всем достижением. Ярким выразителем победительных настроений, безусловно, стал маршал Жуков и это обстоятельство, вольно или невольно, трижды героический и неукротимо амбициозный Георгий Константинович всячески подчеркивал.
Ему в ту пору исполнялось 49 лет. Всего сорок девять! Но при этом не надо забывать о сталинских шестидесяти шести. Дело неуклонно катилось к «осени патриарха», а там не за горами и «зима». Улавливаете, к чему я клоню?
Я внимательно, (и не раз), рассматривал кадры кинохроники, коротко снятые до начала незабываемого майского парада, еще внутри Кремля, на этой стороне Спасской башни. За стеной, на площади, уже выстроены войска, замер гигантский оркестр, в нетерпеливом ожидании переполнены гостевые трибуны, на мавзолей поднялось правительство во главе с вождем. Вся страна от Балтики до Тихого океана замерла у репродукторов, а по дорожкам кремлевского сада, под сенью распускающихся лип, неторопливо прохаживается тот, кого через несколько мгновений встретят протяжно перекликающимся командирским криком:
- Для вс-т-р-р-е-чи сле-е-е-ва-а…
Это будет спустя несколько минут, а пока скрипя ошпоренными сапогами он упруго ходит в гулком вакууме кремлевского сада переполненном ароматами буйной весны. Я не Бог весть какой психолог, но отлично вижу, как во всем: в налитой силой коренастой фигуре, богатырской груди, окованой золотом высших наград, в складках волевого лица, в уверенной поступи, победительно вздернутом подбородке, подобострастном изгибе адъютантской спины, по всему видно – вот он, тот главный, кто выиграл войну и сейчас наступает час его триумфа!
Повелительным движением плеча он сбрасывает шинель в услужливо подставленные руки и через мгновение ока уже в седле, скульптурно-величественный, настоящий Георгий-победоносец, способный повести народ, что в бой, что на труд. Словом, куда угодно!
Заключительный удар курантов и на всю страну усиленное репродукторами звучит громоизвергающее:
- Па-а-ра-д! Для встречи слева. Р-р-р-авнясь! Смир-р-но!..
Я думаю, Сталин все верно оценил, особенно когда армия восторженным ревом встретила полководца, с именем которого связывала свои главные фронтовые победы. Не исключено, что именно в ту минуту вождь вспомнил, сколько генералов-победителей стремились впоследствии, (и не без успеха) подняться на высший государственный трон. Для подтверждения достаточно назвать одного Наполеона! А здесь имперские замашки налицо!
Маршал Жуков и в страшном сне не представлял, что тот галоп для него станет последним, что с каждым метром парадного объезда войск подходит к завершению его блистательная, всесокрушающая карьера. Да что он, никто вокруг и подумать не смел! Может быть лишь один, хитрый лис Вячеслав Молотов, по прозвищу «каменная жопа», через всю жизнь протащившийся на брюхе в шкуре овцы, что-то такое-этакое уловил в тигринном прищуре неулыбчивых глаз стареющего Верховного повелителя…
Последний раз Сталин принял Жукова в апреле 1946 года и даже не одного, а в группе государственных и военных деятелей, поговорил что-то около часа и больше не встречался с ним никогда. Возможно, еще раньше, а скорее, как раз на той праздничной трибуне, решил для себя, как будет «валить новый лес» из маршалов и генералов, возомнивших, что они что-то значат для него и придуманной им партии.
Да разве он только о военных так размышлял! Обо всех! О тех, кого злая судьба пересекала с его неумолимо нисходящей и неуклонно стареющей линией жизни. Хотите пример, пожалуйста! На той праздничной трибуне стояли два, лично вознесенных им уже после войны соратника: Николай Вознесенский (фамилия прямо в строку), председатель Госплана СССР и Алексей Кузнецов, организатор обороны Ленинграда, секретарь ЦК, отвечающий за самый ответственный блок - силовой. Первому 42 года, а второй еще моложе – 40. Через пять лет он расстреляет обоих без раздумья, прицепившись к пустячному делу и тут же обвинив в попытках выйти из-под контроля партии.
Кстати, там же, на трибуне празднично сияет маршальским облачением еще один кандидат на «плаху» - Лаврентий Берия. Правда, расстреляет его уже не Сталин, а Хрущев. Но Берия, Слава Богу, будет последним «мавзолейцем», которого насильственно лишат жизни в той стране, остальных будут просто гнать в шею, без выходного пособия, публичными проклятиями в спину и полным забвением.
Среди стоящих на праздничной трибуне таких почти половина: Молотов, Каганович, Маленков, Булганин, тот же Жуков. Но сейчас они все в «товарищеских» отношениях, верные соратники, а с хлебосольным Берией, так почти друзья. Скажи кому, что пройдет восемь лет и «Георгий» будет вязать руки «Лаврентию», а еще через некоторое время «Никита», вызывающий сейчас дружеские подначки и смешки, вообще погонит всех «партийной» метлой. Скажите такое тогда, в лучшем случае, сумасшедшим объявят. Вот вам и «марксистско-ленинское» предвидение! Наше отечественное предвидение во все времена, как «гулкость» исполненная в лужу!
Однако, вернемся в восхитительную весну сорок пятого года, когда страна, очнувшись от победных восторгов, тут же без остатка погрузилась в суровую реальность, страшную и голодную послевоенную разруху. И тогда тень новых репрессий стала медленно, но закономерно наползать на сверкающих ратными заслугами самоуверенных героев. Надо было объяснить народу послевоенные трудности главным - происками врагов и отдельных «перевертышей». Это было привычно, удобно и, как ни странно, понятно. Страна привыкла жить с образом классового врага в голове и сердце, в том числе и внутреннего, самого зловредного. Так завещал нам Ленин! – и этим все сказано.
Первым под «топор» уже в апреле 1946 года попал командующий ВВС, главный маршал авиации, дважды Герой Советского Союза Александр Новиков, близкий Жукову человек. Операция затевалась масштабная, но начиналась исподволь. Однажды в коридоре на Пироговке, в главном штабе ВВС, вроде как случайно встретились мелкий смершевец, (хотя мелких там не бывало), всего лишь подполковник по фамилии Елисеев и генерал-лейтенант Селезнев, начальник Главного управления технических заказов для ВВС.
И генерал-лейтенант в кулуарном разговоре стал тихо «жужжать» подполковнику, что его заставляют принимать от промышленности бракованные самолеты.
- Понимаешь! – шептал в ухо, - Яковлев совсем обнаглел, прямо жмет – берите и все, а там в частях доработаем. А как брать? Петлю на себя надеть?
- Командование ваше почему молчит? – озабоченно спрашивает «смершевец».
- Новиков этому только способствует, – генерал напряженно выдохнул снова в ухо, - Вот и думай, что делать?
Александр Яковлев – любимец Сталина, главный конструктор авиапромышленности, самый молодой генерал-полковник. Как известно, на самолете «Як» воевала большая часть советских летчиков-истребителей. Однако, через пару дней на стол Верховного ложится спецсообщение, подписанное Абакумовым, начальником «Смерша»:
- «…Как доверительно нашему сотруднику рассказал Селезнев, он не принимал недоработанные машины и ставил об этом в известность командующего ВВС Новикова, но Министерство авиационной промышленности договаривалось непосредственно с Новиковым, после чего Главное управление заказов получает указание принимать самолеты…
На сегодня заводы изготовили около 900 самолетов «Як-9у», оказавшиеся настолько плохими, что их нельзя использовать. В связи с этим Министерство авиапромышленности списало 800 самолетов этой марки и сейчас разбирает их на запасные части. Селезнев сообщает, что вынужден был принять от авиапромышленности 90 таких самолетов и не знает, что с ними делать…
Наш источник утверждает, что Яковлев любую свою машину, независимо от ВВС, протаскивал и ставил в серийное производство, но самолет «Як-9у» оказались негодным, а самолеты с деревянным крылом ненадежными и летчики их боятся… В Министерстве Яковлев все прибрал к своим рукам… и получается, что он один вершит судьбой истребительной авиации…»
Осенью 1995 года я брал для кубанского телевидения интервью у тогдашнего командующего Военно-воздушными силами России, генерала армии Дейнекина. Было это на той же Пироговке, в кабинете, где сидели все командующие ВВС, включая и Новикова. Петр Степанович Дейнекин человек крайне располагающий и разговор сразу принял тональность на какой-то доверительной ноте, особенно когда мы коснулись Кубани, где «вставали на крыло» многие прославленные летчики, выпускники легендарных училищ: Армавирского, Ейского и Краснодарского, поднявшие в небо тысячи воздушных бойцов.
В этой части разговор пошел с определенной горечью и командующий ее не скрывал (отечественная авиация переживала худшие времена). Большинство Военно-воздушных училищ доживало последние дни, такова была воля первого президента, величайшего разрушителя, туманившего сознание водкой и тесным общением с махровыми негодяями, Березовским, например.
Как-то незаметно беседа перешла на грустные темы, в том числе из атмосферы прошлого и Дейнекин упомянул Новикова.
- Его арестовали за этим столом… - он слегка прихлопнул ладонью сукно своего просторного рабочего стола, уставленного рядами телефонов, - Через комнату отдыха вошли в дверь, что позади меня… Бить начали прямо там, - он показал за спину, - Били, говорят, страшно, сорвав мундир и обмотав голову мокрым полотенцем…
Впоследствии я читал признание маршала, переданое через Абакумова лично Сталину, на десяти страницах убористо исписанных уже после той, якобы «случайной» встречи Елисеева и Селезнева. Это как же надо пытать человека и не просто запуганного обывателя, а дважды Героя, воевавшего на трех войнах, прошедшего Сталинград, Курскую битву, Кубанское воздушное сражение, штурм Кенигсберга и Берлина, награжденного одиннадцатью боевыми орденами, из них тремя полководческими – Суворова I степени, когда высшей значимостью считалось и однократное награждение? Какие же методы надо применять, чтобы опустить вчерашнего героя до крайнего самоунижения?..
Разжалованный и согнутый в дугу маршал пишет: «… Вместо того, чтобы с благодарностью отнестись к Верховному Главнокомандующему, который за время войны для меня сделал все, чтобы я хорошо и достойно работал, который буквально тянул меня за уши – я вместо этого поступил как подлец, всячески ворчал, проявлял недовольство, а своим близким высказывал даже вражеские выпады против Министра вооруженных сил (Сталина – В.Р.)…
Помимо того, что я являюсь непосредственным виновником приема на вооружение авиационных частей недоброкачественных самолетов и моторов, выпускавшихся авиационной промышленностью, я, как командующий Военно-Воздушных Сил, должен был обо всем этом доложить Вам, но этого я не делал, скрывал от Вас антигосударственную практику в работе ВВС и Министерства авиационной промышленности…
Настоящим заявлением я хочу Вам честно и до конца рассказать, что кроме нанесенного мною большого вреда в бытность мою командующим ВВС, я также виновен в еще более важных преступлениях. Я счел теперь необходимым в своем заявлении на Ваше имя рассказать о своей связи с Жуковым, взаимоотношениях и политически вредных разговорах с ним, которые мы вели в период войны и до последнего времени…»
А дальше на десяти страницах убористо все о Жукове: о чем и как говорили на тайных «вечерях», как хулили Верховного, как возвеличивали себя и свои деяния, как недовольны отношением Сталина ко всему, ну и прочее в том же духе.
По началу Сталин относился к Новикову более чем, в сорок втором году принимал у себя в кабинете на уровне члена политбюро, аж семьдесят восемь раз, больше, чем Жукова. Но повышенное внимание вождя – вещь сильно опасная. Новикова, в конечном итоге, не расстреляли, хотя искалечили изрядно, что физически, что морально.
Его выпустили почти сразу после смерти вождя, восстановили в звании, вернули награды, дали даже высокую должность – командующего дальней авиацией.
- Но он уже был не дюже гожий, - горько, как-то совсем по-казацки (генерал с Дона) посоветовал Дейнекин, - его там, в застенке, видать, подломили основательно… Вскоре уволился в запас, но прожил еще долго, лет двадцать…
А вот другому маршалу авиации, Худякову, повезло меньше. В их жизнях многое совпадало– почти одногодки, оба из деревни: Новиков родился в ноябре 1900 года в костромской глуши, а Худяков годом позже в Нагорном Карабахе, тоже в полунищем ауле. Оба в 18 лет осознанно ушли в Красную Армию, Новиков - в пехоту, Худяков – в кавалерию, последовательно – рядовой красноармеец, взводный, потом один командует ротой, другой эскадроном.
В авиацию направлены в тридцатые годы по партнабору, молодыми, но уже опытными командирами. Подучившись, (Худяков вообще закончил Воздушную академию имени Жуковского), практически не летали, осуществляя исключительно организационо-командные функции, зато по карьерной лестнице летели как «ясны соколы». Естественно, во всех служебных характеристиках значилось главное – « делу Ленина-Сталина предан».
Существует несколько версий причин гибели Худякова, но, лично я думаю, его сгубила некая совершенно противоестественная, на грани языческого обожания, поклонение Сталину, по неожиданности поступков редкое даже для идолопоклонства того времени. Почему я так думаю, вы сейчас поймете!
Отечественную войну оба встретили крупными начальниками – Новиков командует ВВС Ленинградского военного округа, Худяков – штабом воздушных сил Белорусского округа. В 1944 году одним указом удостоены звания маршалов авиации, правда, Новиков чуть выше – Главного маршала. Накануне карьерного взлета Сергей Александрович Худяков от имени Ставки успешно координирует действия авиации на Курской дуге, а затем при форсировании Днепра, так что с точки зрения боевых заслуг был человек весьма успешный.
Правда, блуждала за ним одна странная тайна, кстати, не разгаданная до сих пор – этакие неясные слухи, что Худяков выдает себя за другого человека и не Сергей Александрович он вовсе и тем более не Худяков. Когда шло следствие, даже для его жены стало откровением, что ее муж на самом деле Арменак Артемович Ханферянц. Надо ли повторять, что Сталин вообще не любил людей с какими-то неясностями в биографии, особенно у военных, поэтому судьба Сергея Худякова была предопределена в принципе, но толчком к этому послужила все-таки, как я считаю, случайность.
Не знаю уж по чьему предложению (говорят, что Жукова), его включили в состав военных советников на Крымскую конференцию Глав правительств трех союзных держав антигитлеровской коалиции (СССР, США и Великобритании). Иными словами, председателя Совета народных комиссаров Сталина, президента США Рузвельта и премьер-министра Великобритании Черчилля, при участии министров иностранных дел, начальников генеральных штабов и небольшой группы советников.
С нашей стороны их, советников, трое: нарком военно-морского флота Кузнецов, первый заместитель начальника Генштаба Антонов и вот он, маршал авиации Худяков, впервые оказавшийся в эпицентре мировой политики и свидетелем торжества сталинской точки зрения на послевоенное мироустройство.
Конференция продолжалась неделю, с 4 по 11 февраля 1945 года. Представьте себе «февральские окна» на южном берегу Крыма, цветущую буйными красками райскую Ливадию, царский дворец в разносолах советско-грузинского гостеприимства и на этом фоне крайне напряженный характер переговоров, где Сталин четко и неуступчиво обозначил, что нынешние успехи Красной Армии- это лишь начало утверждения Советского Союза, как равноправного участника всех мировых процессов.
Там, кстати, и договорились о создании международного учреждения, имеющего целью сохранение мира: - Организации Объединенных Наций (ООН) и постоянного органа при нем – Совета Безопасности, что сегодня хоть как-то сдерживает мировую агрессию. Кроме, конечно, американской, но и фигуры масштаба Сталина, способной чему-то или кому-то серьезно противостоять, давно нет.
Понятно, что многие решения Ялтинской конференции были обусловлены лавинообразным вступлением советских войск на территорию Германии и победоносным продвижением к логову фашизма - Берлину. Общие победительные настроения союзников в значительной степени и определяли тогда конструктивные и даже дружеские отношения друг к другу лидеров трех держав.
«Дядюшка Джо», как между собой звали Сталина Рузвельт и Черчилль, охотно общался, фотографировался, тем более в Ялту наехало полно американских и английских журналистов.
Через какое-то время сын Рузвельта прислал в Кремль подарочный альбом фотографий, которые он сделал на конференции собственноручно. В другом случае Сталин возможно бы не стал рассматривать обширную «фотосессию», но с этим альбомом познакомился охотно и внимательно. Во-первых, важно - подарок с теплыми пожеланиями самого президента, во-вторых- фотографии цветные, (для нас в ту пору большая редкость), а в-третьих, вождь хотел оценить выражения лиц партнеров. Выражения понравились, но Сталин обратил внимание, что на многих снимках за его спиной стоит какой-то генерал, иногда даже положив руки на спинку кресла, чуть ли ни на плечо вождя.
-Кто это? – спросил Сталин у своего главного охранника, генерала Власика, хотя прекрасно знал – кто это.
- Это Худяков, - сказал Власик, - Он был приглашен как советник по вопросам авиации.
- А у нас что, протокол уже не соблюдается? – недовольно проворчал Сталин и захлопнув кожаный фолиант демонстративно небрежно кинул его Власику. Через полчаса альбом лежал у Берии на столе…
Арестовали Худякова в конце 1945 года, вызвав из китайского Мукдена, где командующий 12-ой воздушной армией пожинал лавры победы над японцами. С аэродрома отвезли прямо в Сухановскую тюрьму, абсолютно секретную, находящуюся в Подмосковье, возле станции Расторгуево на территории Свято-Екатерининской пустыни, в монастыре с трехсотлетней историей.
«Сухановка, - вспоминает Солженицын, - самая страшная тюрьма, которая только есть у МГБ. Ею пугают нашего брата, ее имя выговаривают следователи со зловещим шипением. Кто там был – потом не допросишься: или бессвязный бред несут или нет их в живых…»
В средневековых, покрытых плесенью, подвалах и пытали растерзаного прямо от дверей маршала авиации. Для начала задали вопрос: - Когда и по какой причине карабахский армянин Арменак Ханферянц превратился в русского Сергея Худякова?
Существует легенда, якобы поведанная самим маршалом, что будучи молодым красноармейцем он взял имя погибшего командира. Смертельно раненый в сабельной атаке, тот умирая молвил склонившемуся над ним юному бойцу:
- Иди вперед, иди на врага! Теперь ты – Сергей Худяков!
- Ну, хорошо! Тогда почему во всех анкетах пишешь, что ты родился в Вольске Саратовской области, отец твой железнодорожный машинист, когда место твоего рождения Нагорный Карабах, село Большой Талгар, а отец не то крестьянин, не то чувячник? Почему, я тебя спрашиваю, ублюдок? – орал из темноты голос, посылая искры от самого страшного на земле пенсне…
Действительно, почему? Легенда насколько красивая, настолько и малоправдоподобная, почти как в ленинском фильме того же Ромма. Там переодетый враг, служивший в ЧК, коварно убивает разоблачившего его большевика и на вопрос, что тот ему сказал перед смертью, отвечает:
- Да здравствует мировая революция!
Худяков был одним из первых, которого стали «раскручивать» по поводу Жукова, но он, в отличие от Новикова, все отрицал и упорно твердил:
- Сожалею, но ничего дурного о Георгии Константиновиче сообщить не могу! –и стоял на этом до конца. Сегодня можно только гадать, что «сухановские костоломы» вытворяли в монастырских подвалах с этим человеком. Я видел пост-тюремные фотографии Худякова – фас и профиль. В стриженом наголо, заросшем и застывшем в великой муке лице, трудно было узнать еще недавно преуспевающего маршала, стоящего за спиной вождя со счастливой полуулыбкой.
Его расстреляли в Сухановке 18 апреля 1950 года. Накануне Худякова избил Богдан Кабулов, стодвадцатикилограммовый зверюга, заместитель Берии, избил просто так, от скуки. Он часто приезжал в монастырь, выбирал жертву (среди них были только заслуженные люди) и бил до смерти пудовыми кулачищами.
Развлекался, словом!
Потом расстегнув потный генеральский френч, стаканами глушил ледяной нарзан и дыша как загнанная лошадь, (от переедания был хроническим гипертоником), сипло спрашивал «подручных»:
- Когда этих сук , наконец, передушим?
Спустя три года, его также дубасили в той же Сухановке, но уже по «делу Берии». В один день потом и казнили…
18 апреля 1950 года Сталин провел в Кунцево, на «Ближней даче». С утра гулял по аллеям, рассматривал ярко-голубое небо, трогал набухавшие почки, слушал воробьиный гам, потом в одиночестве завтракал на веранде, просматривая газеты, лежа на диване читал короткие рассказы Чехова, после сна обедал, а поздно вечером поехал в Кремль, где провел двухчасовое совещание по вопросам транспортного строительства. Когда в полночь ушли железнодорожники во главе с министром Бещевым, вождь еще на полчаса задержал обычный квартет: Молотова, Булганина, Маленкова и Берию. Уходя, последний в нескольких словах доложил суточную расстрельную сводку, в том числе и по Сухановке. Вождь слушал в пол-уха, а потом махнул рукой: - Иди с Богом! Надоел…
Главный вопрос был почти решен – Жуков загнан в уральские леса командовать второсортным округом, лишен членства в ЦК и сейчас лишь со стороны созерцает, как МГБ выхватывает людей его окружения, сортируя - кого в Лефортово, а кого и в Сухановку. Наверняка, многие со страхом ожидают, когда дойдет очередь?
- Пусть ждут! - Ожидание худшего еще страшнее, чем само худшее: - Сталин это отлично знал, хотя арестовать самого Жукова так и не решился. Но многое из того, что в отношении маршала Победы собирался сделать он, доделывал его «могильщик» – Хрущев, отлично сознавая масштаб опасности гипотетически исходящей от Жукова и по этой причине без всяких душевных терзаний преступивший все нормы порядочности, божеские и человеческие.
Брежнев же, уже без всякого смысла, так, по хамской инерции и идиотскому желанию видеть себя главным Героем всех времен и народов, поступил не лучшим образом, демонстративным равнодушием подчеркнув обидное и несправедливое забвение великого русского человека. Даже не прислал соболезнование, когда скончалась жена единственного в ту пору четырежды Героя Советского Союза, (в отличии от Леонида Ильича, удостоенного этого звания по праву), горячо любимая Галина Александровна, опора Георгия Константиновича в конце жизни.
После ее смерти маршал недолго протянул. Как нередко случалось в российской реальности с выдающимися людьми, он уходил из жизни в полном одиночестве. У нас ведь волосы рвут и лицо царапают только, когда «персона грата» помирает при великой должности. «Должность» торжественно хороним, а так: - Спи спокойно, дорогой товарищ! Вот веночек, я побежал!.. Да какие поминки? Секунды свободной нет!..-и козликом поскакал к тому, кто при должности и пока живой…
Знаменитый «кремлевский эскулап» Евгений Чазов, «закрывший очи» трем Генеральным секретарям, вспоминает, что тяжко больного Жукова, практически обездвиженного обширным инсультом, навещали только теща и однажды как будто маршал Баграмян. И все!
Чему удивляться! Такое отношение - обычная практика в системе «развитого социализма», где человек только шумно декларировался как «товарищ и брат», но исключительно как некая абстрактная субстанция и никогда не конкретный, (особенно тот, что выпал из системы властного благорасположения), тот, что с плотью, кровью, болью, душой, часто искалеченной еще сильнее, чем тело в Сухановке, страшного «лесоповального» комплекса для высокопоставленных военных, в том числе…
Георгий Константинович Жуков скончался на рассвете 18 июня 1974 года. Я хорошо помню тот день – он накрыл своим великолепием всю страну: солнечный, теплый, безветренный, без всяких лесных пожаров (они появятся, но позже). На Красной площади готовилась какая-то манифестация и Исторический музей разукрасили флагами и яркими плакатами. Но вечером программа «Время» всуе сообщила - умер Жуков. Родственники просят отвезти тело на родину, в Калугу, политбюро – нет, ритуал ломать не дадим!
Тогда спешно и небрежно завесили плакаты, стараясь придать «округе» хоть какую-то тень печали. Все прошло поспешно, дежурно… Еще цветы не успели привять под кремлевской нишей, как по брусчатке с топотом и гиканьем двинули колонны голосистой молодежи. Тогда было принято демонстрировать счастливость, с отрепетированной радостью и высоко поднятыми лозунгами «Миру-мир!» Но пройдет всего ничего и «золотое» брежневское десятилетие завершится афганским кошмаром, а в общем-то началом конца великого государства…
Да, чуть не забыл! За те бракованные самолеты, про которые генерал Селезнев нашептал в «ухо» СМЕРШУ, в конечном итоге сел Шахурин, министр авиапромышленности. Пару раз свозили в Сухановку, этого оказалось достаточно, чтобы рассказал то, чего и не было…
Воспоминания о Джанхоте
В семидесятые годы всякое лето я проводил в Джанхоте. Нет, не отдыхал, работал спасателем в пионерском лагере под названием «Строитель». Вспомнил спортивное прошлое и по протекции приятеля, физкультурного чиновника Вадика Козьменко, уезжал на время отпуска в Краснодарской студии телевидения, где числился младшим редактором на все случаи жизни. Надо было зарабатывать на кооперативную квартиру.
Деньги, конечно, небольшие, но, как говорится, «курочка по зернышку…» Так и складывалось, Алла (жена) – студентка мединститута, едет на каникулы медсестрой в Кабардинку на дошкольную дачу завода электроизмерительных приборов, я в Джанхот. Так и «сундучили» на кооператив несколько лет, который, в конце концов, и приобрели с небольшой помощью родителей, Аллы и моих, где прошли самые счастливые годы, на улице Радио, дом 2.
Тогда ведь понятия не имели, что есть на «белом свете» инфляция, а уж тем более, дефолт. Сбербанк был стоек, как Брестская крепость, поэтому личные сбережения граждан сохранял как Тутанхамона в египетской пирамиде. Копеек, конечно, набегало немного, но за свои «кровные» рубли можно было быть спокойным – они всегда оставались вашими: летом, зимой, в Новый год, в неурожайную пору, (что, увы, случалось нередко), в личных горестях и общих радостях. Словом, «брось кубышку, заведи сберкнижку!» - был самый действенный лозунг.
И когда на трибуну сессий Верховного Совета СССР для отчета поднимался министр финансов по фамилии Зверев, солидный, облаченный в мундир, как и положено, возрастной, внушающий народу доверие немногословный банкир, страна знала, что в государственной «кубышке» - полный ажур.
Гайдар, я имею ввиду Егора, еще в возрасте Тимура (того, что из романтизированной команды), гостил в Свердловске (ныне Екатеринбург) на подворье уральского дедушки, знаменитого сказочника Павла Петровича Бажова, (увы, к той поре уже покойного), бегал по летнему огороду в заграничных шортах, (папа-адмирал служил не то корреспондентом, не то разведчиком на Кубе), умилял уральскую бабушку хорошим аппетитом и начитанностью. В голову не могло придти, что пройдет время и именно этот губошлепистый воспитанный мальчик, поставит страну «на уши», «вывернет» у ее граждан «карманы» и грабеж среди «бела дня», назовут «мерами по оздоровлению экономического состояния общества».
Я думаю, это первый в мировой практике случай, когда правоспособных граждан обобрали скопом и до нитки, почти без усилий, всех без исключения, и эти «все», как бараны приготовленные на «заклание», смиренно внимали досужим размышлениям первого президента (тоже, кстати, с Урала) о просвещенной демократии во главе с молодыми «реформатами».
Вот оказывается, как выглядит подлинная, а не придуманная другим, не менее знаменитым дедушкой, история про «Гайдара и его команду». Честно говоря, меня в современной России удивляет другое – почему «надрывая пупы», мы, (то есть государство), спешим вприпрыжку расплачиваться за иностранные кредиты (взятые, кстати, неизвестно кем и неизвестно на что), не сделав ни единого «телодвижения», чтобы восстановить вклады тех самых правоспособных и массово обманутых граждан, хотя бы из «заначек», что получили (и получаем) от продажи нефти и нефтепродуктов?
Попробуй любому нынешнему банку не вернуть копеечный кредит, тут же явятся дядя с тетей в расшитых мундирах, где на каждой пуговице выбит российский герб и заберут все, вплоть до того, что сведут со двора собаку и даже кота. А в каких мундирах надо являться к тем, кто забрал последнее, «по полушке» накопленное за долгие годы и по поводу возвращения долга (а это долг!) «ухом не ведут»?
А чего вести – молодой Гайдар молодым и помер, говорят от пьянства и пресыщения телесными удовольствиями. Ельцин тоже в райских кущах! С кого спрос? Хотя, по правде говоря, наша семья получила однажды извещение, что тесть, активный участник трех войн (озеро Хасан, финская и Отечественная) может явиться в нынешний Сбербанк и получить какие-то деньги. Ну, поскольку тесть, заслуженный ветеран, Яков Кузьмич Вялых, этак уже лет как десять покоится на городском кладбище Краснодара, пошла дочь. Там спросили: - А где Яков Кузьмич?
- На кладбище! – честно призналась Алла.
- Ну, вот и все! – облегченно развел руками «Сбербанк». Все, в смысле, «дулю с маком», раз вкладчик не дождался.
Пожилые люди из времен «хрущевских реформ» должны помнить лихую операцию, которую «неутомимый ленинец» проделал с облигацией государственных займов, никого не спрашивая, ни с кем не советуясь, заморозив их реализацию на двадцать лет. Тогда в ходу был такой анекдот: «Бродит по кладбищу старый дед, стучит тростью в могильные плиты и сипит прокуренной плеврой: - Ваша облигация выиграла, ваша облигация тоже выиграла, а ваша, наверняка, выиграет…»
Однако, времена остроумных анекдотов – это все-таки пора хоть каких-то надежд. Сегодня остроумцы как-то завяли, Задорнов, правда, еще коптит, на глазах превращаясь в того кладбищенского деда. Больше похабелью промышляем, рекламируя жизненную активность импазой да виагрой и непотребными песенками, типа: «Люблю тебя бедрами!», в исполнении девиц ранне-комсомольского возраста, хотя не надо все-таки путать шлягер со шлюхой…
Ну, что мы все о грустном? Давай, лучше я позову вас в Джанхот, еще тот Джанхот, что «отгорожен» от остального мира плохой дорогой, куда проще добраться морем. Надо за «три копейки» сесть в Геленджике на пассажирский катер и под песню «про зайцев» плыть лазурным простором мимо Фальшивого Геленджика (сейчас его название почерпнуто из дурацких фильмов про шпионов - Дивноморск), к Джанхоту, далее Парусная скала, заброшенные пляжи Прасковеевки, с прибоем хрустальной чистоты, еще дальше Молоканова щель, полная загадочных миражей…
Утром я просыпаюсь от звука пионерского горна и тут же с оглушающим оптимизмом дивную тишину взрывает музыка нового дня:
Встань пораньше, встань пораньше,
Встань пораньше,
Только утро замаячит у ворот,
Ты увидишь, ты увидишь,
Как веселый барабанщик
В руки палочки кленовые берет… - поет радио звонкими и чистыми голосами советской пионерии…
Джанхот тех лет – как малообитаемый «остров», по которому бродит образ бородатого человека в просторной «крылатке» и широкополой шляпе русского бунтаря, писателя Владимира Галактионовича Короленко.
Рано утром к холодному пирсу причаливают первые, еще полусонные прогулочные катера и стайки первых туристов уходят темными аллеями к основной достопримечательности «острова» - «даче Короленко». Дом, когда-то сложенный черкесами из местного слоистого камня, хозяйственной частью врезан в крутой гористый склон, заросший густым лесом. Другая же, «парадная» сторона, обращена к речке, спрятанной глубоко под крутой обрыв, раздвигающей вершины в широкую долину дивной красоты.
Для созерцательных удовольствий Короленко соорудил над крышей небольшую площадку, откуда открывалась «живопись», захватывающая дух. «Корзиной зелени» назвал ее писатель. Ему ставили плетеное кресло, стакан ледяного козьего молока и он подолгу любовался панорамой склонов, внимая буйству красок и аромату черноморской хвои. Джанхот был местом, где жила реликтовая сосна и это привлекло писателя, когда он впервые сошел с греческой фелюги на пустынный галечный берег, упругой подковой вогнутый между двумя величественными скальными обрывами.
Короленко искал спокойную уединенность, чтобы поселить Иллариона, старшего брата, заболевшего туберкулезом. Объезжал Крым, Кавказ и, наконец, то, что искал, нашел тут, словно Богом придуманное местечко, дабы сбежать от житейской суеты, чтобы каждое утро прикасаться к первозданной тишине и вдыхать морской воздух, настоенный на смолистых запахах целебной пицундской смолы.
Дом построили быстро, щедро оплаченные черкесы работали не покладая рук, скрипучими арбами, запряженными волами доставляя грузы откуда-то из глубин горного материка, ивовыми корзинами рассыпая по низменностям срезанную часть склона. Вскоре Илларион переехал в новый дом, пахнущей влажной известью и деревом, названный для благозвучия дачей. Скорее всего потому, что напротив, с другой стороны долины, жил на даче, правда, много меньше и похуже, другой бунтарь и романтик, Федор Щербина, по специальности статистик, а по увлечению – историк и публицист. Он потом напишет «Историю кубанского казачьего войска», «Историю Армавира и черкесо-гаев», где упомянет моих предков по фамилии Айдиновы. Они были среди двенадцати семей, бежавших из южной Армении от турецкой резни и основавшие славный Армавир, родной город моей незабвенной матери…
Я отношусь к числу тех людей, которые всегда стремятся разделить радость вновь увиденного с близкими людьми. По вечерам писал восторженные письма друзьям, одно из первых Ходоркиным. Генка тут же прислал ответ:
«Завидую, старик! Юлька затянула в Сходню, в некий дачный поселок образца сорокового года. Чисто партизанская стоянка в духе воспоминаний Зинаиды Васильевны. Комары с палец, с утра мелкий дождь, вода во дворе, коллективный сортир на сваях возле березового болота, правда, у каждого свой ключ от персонального «очка». Я как-то ночью поперся туда на костылях (протез одевать лень). Кое-как доковылял, выхожу обратно, а у дверей псы…штук десять. Сели кружком, скалятся… Так и просидел на «очке» не знаю сколько, пока какой-то мужик со своим ключом не пришел. Оказывается, собаки днюют под бараками, а ночью выходят территорию охранять. Своих знают, а меня вместе с костылями точно бы разорвали в клочья…
Еще неделя такой жизни – запью обязательно!..»
Мог ли я позволить! Утром следующего дня, преодолевая шум и треск эфирной «вьюги», кричал с местной почты в провонявшую табаком и чьим-то перегаром телефонную трубку, чтобы все бросали к чертовой матери и приезжали немедленно к солнцу, морю, свежей клубнике, сухому вину, шашлыкам из «маладой барашка», звону цикад и полному отсутствию другого «сухановского злодейства» - безжалостных подмосковных комаров.
Генка, судя по голосу, уже начал осуществлять «угрозу» и слабо сопротивлялся:
- Старик! – бормотал вихляющимся языком, - Я не против, но как Юлька?
К телефону вдруг подошла жена и голосом приятной мелодичности стала меня расспрашивать, как лучше добраться?
- Купе в скором, через сутки в Новороссийске. Дальше такси до Геленджика, чуть-чуть морем и мы в «имении» Владимира Галактионовича … - кричал я.
- Ой! – засмеялась Юля, - Я про «чуть-чуть» где-то уже слышала! Подожди секунду! Ага, вспомнила, в фильме «Волга-Волга»… и «чуть-чуть по хорошей дороге…» Все, едем, встречай! – твердо заключила она с интонациями своей героической мамы, правда, обращенных скорее мужу, чем мне…
Встречать отправились вдвоем, я и Слава Костенко. Со Славой можно было делать что угодно – встречать адмирала флота, бежать кросс, петь в хоре, строить курятник, запускать воздушного змея, варить «шурпу», плыть в ластах до «Парусной скалы», перебирать старые кирпичи, делать прочее нужное и ненужное, но непременно созидательное.
Помните Савву Игнатьича в «Покровских воротах» - это Слава! С утра в руках дрель, в «заднице пропеллер», бездна обаяния и угрожающей для общества энергии. Добавьте сюда богатырский рост, гусарские усы, огромные ручищи молотобойца (Слава – мастер спорта по метанию молота) и вы получите портрет директора спортивного лагеря, что разнес палатки по траве-мураве в глубине джанхотской долины, на огромной поляне, где со всеми признаками знаменитого фильма «Три плюс два», жила сотня лихих мальчишек и девчонок из детских спортивных школ Москвы и Краснодара.
Слава был их «всё» - кормилец-поилец, главный тренер, основной наставник, организационный и творческий руководитель, обожавший делать приятные неожиданности, что не так-то уж часто встретишь в любые наши времена, (больше как-то тянет на нехорошее, особенно сейчас).
- Давай преподнесем сюрприз! – Вячеслав возбужденно потрясал предо мной кулачищами, - Давай сделаем сюрприз… Поставим палатку у ручья на ежевичной поляне, подальше от пацанов. У меня в заначке есть польская, с шелковым пологом. Класс! Оборудуем - раскладушки новые, матрасы нормальные, не надувные, одеяла верблюжьи, под ноги палас чешский.
- Сюрприз-то в чем? – недоумевал я.
- А вот в чем! – Слава загадочно расплылся в улыбке, - Там рядом пенек дубовый, на него я ставлю патефон!..
- Патефон? У них, по-моему, есть приемник «Спидола»…Прекрасная вещь!
- Спи-до-ла! – протянул Костенко, - Скучный ты человек, Володя! Одурел совсем среди пионеров… Ты знаешь, что такое фронтовые песни через патефон? «На позицию девушка провожала бойца…» - запел он хриплым голосом, - Слушаешь –плакать хочется! Колорит, запах эпохи… Это тебе, брат, не радиола под фикусом!.. Патефон у меня от деда остался, полученный им за ударную работу на строительстве Тщикского водохранилища… За одно лето, понимаешь, отгрохали от колышка… Дед мой считался лучшим грабарщиком…
- Что это такое? – спросил я .
Слава усмехнулся: - Успокойся, грабарщик –совсем не гробовщик. Это работяга, который возит землю в грабарке, этакая конная, плетеная из прутьев, повозка. Мой дед, Николай Егорыч, между прочим, был делегатом Всесоюзного слета стахановцев, жал руку самому Калинину и получил премию, суконный костюм и велосипед…. А патефон ему подарила Клавдия Ивановна Шульженко. Они с Утесовым агитбригадой ездили тогда по кубанской стройке, пели для строителей. Дед всю жизнь об этом вспоминал, особенно когда выпьет, но обязательно под патефон. Пластинки специально собирал…
Ходоркин быстро внедрился в джанхотскую обстановку, нашел сердечную компанию, днем, пугая спасателей, с воплями прыгал с пирса, валялся на пляже, а вечерами уходил к очагу, сложенному под столетним платаном из гранитных валунов и заменявшем нам мангал. В нем с дымным треском горел плавник, притащенный ребятней с берега и часто жарился жирный черноморский лобан, отстрелянный упругими подводными ружьями.
Юля после ужина уходила к палатке и одиноко погрузившись в парусиновое кресло, курила редкий тогда «Мальборо»,. Укутавшись пледом и с наслаждением вытянув ноги, она слушала патефон, но не фронтовые песни, а романсы в исполнении Шаляпина, которые притащил тот же неутомимый Костенко.
Гори, гори моя звезда,
Звезда любви заветная,
Ты у меня одна приветная
Другой не будет никогда… - бархатом искрящегося ковра волшебный голос накрывал сумеречное пространство. Умолкали цикады, не слышно было птиц, только сквозь легкое шипение потертой граммофонной пластинки доносилось дыхание давно ушедшего. Юля нередко покидала наши шумные, по-южному обильные застолья и мне вначале казалось, что ей это в тягость, я спросил даже как-то.
- Ну, что ты! – воскликнула она, - Теперь понимаю, почему творцы стремились, к морю. С чем можно сравнить все это? - она провела рукой по синеющим склонам, - Каждый тут ищет свое – Гена возвращает шумное прошлое, я погружаюсь в тишину отдохновения. Я все-таки музейщик, в любой тишине ищу образы и чувства. Здесь часто нахожу… - она сбросила пепел прямо в траву и продолжила, - Ты знаешь, Володя, мало кто в залах Третьяковки бывал один на один с полотнами, а я бывала и всякий раз меня не покидало ощущение, что в такие минуты они оживают медленно, как жемчужные раковины раскрывают створки.
Однажды стоя заполночь перед «Утром стрелецкой казни», я явственно слышала бабий вой. Жуткий, протяжный! Не дай Бог, в такие мгновения, встретиться взглядом с боярыней Морозовой…
- Мистика какая-то, - пробормотал я, - Чертовщина!
- Великая живопись всегда мистична, от человека ли идет, иль от природы. – Юля вскинула голову, - Взгляни на джанхотскую долину… тут всякая следующая минута, особенно на закате – иная, главное, никогда не повторяющаяся. Захочешь – будущее увидишь, захочешь - прошлое вспомнишь, а если душу сильно прижмет и к пониманию вечности приблизишься: драгоценности покоя, например, девичьего смеха у речки, вон того огня в мангале, запахов летней ночи… Я люблю тишину вообще, а такую особенно… Вон там на суку вчера сова сидела, долго, как мраморное изваяние… Потом чуть шевельнула крыльями и растворилась в темноте, словно и не было…
- Слушай, а не скучно? Хотя и Третьяковка, но всякий раз одно и то же … - спросил я.
- О, я тебя понимаю! – воскликнула Юля. – Обычный посетитель идет по залам, скользя взглядом по большинству произведений: ах, Врубель, ах, Репин, ах, Левитан, ах, Шишкин! Вот «Утро в сосновом лесу», знаменитая медвежья семья, перекочевавшее даже на миллионы конфетных оберток… Но я скажу, разница между репродукцией, даже самой совершенной и подлинником, как между живым волком и его чучелом.
Тот же хрестоматийный Шишкин! Ты побудь подольше в состоянии публичного одиночества перед его картинами, обязательно услышишь, как гудят верхушки корабельных стволов, как шелестит рожь, как пахнут мхи на влажных камнях, как струятся летние ручьи в вятских буреломах. Я уже не говорю про Левитана, Куинджи, Поленова, Саврасова. А если надолго с любым из них один на один остаться, вообще головой тронуться можно. «Саврасовские» грачи которую весну галдят, а все накричаться не могут…
- Что, неужели, бывает? – я покрутил пальцем у виска.
- К сожалению! Великие живописные произведения обладают гигантской энергетикой и вполне могут человека, особенно излишне эмоционального, привести в крайнее состояние. Такое и в Третьяковке случалось…
Ночью, иноходью возвращаясь в лагерь, я размышлял: - Хи-хи! Веселые дела! Это в пионерском лагере можно свободно тронуться умом, правда, по другой причине…
Спасатель на причале, еще при весельной лодке, да белозубый и загорелый, фигура всегда заметная. К появлению на море пионеров я должен был все тщательно проверить: ограничительные буйки, состояние дна и пляжа, отогнать наглых отдыхающих из зоны детского купания, что не так просто.
Нередко приходилось напрягать горло, играть мышцами и даже брать в руки весло. Потом следить, чтобы никто из «спиногрызов» (так спасатели именуют деток), в вопящей и кипящей массе не топил друг друга, не ездил верхом, не пытался нырять, а если уж исчезал под водой, то обязательно появлялся вновь.
С берега за купанием детей вполглаза досматривали вожатые, расслабленные университетские барышни, проходящие педпрактику и больше думающие о личном «счастии». С моря зорким «соколом» следил я, в воде с ребятней находились физруки, чтобы в случае чего сразу придти на помощь. В те времена все, что касалось безопасности и здоровья детей было архистрого и архиважно. Родители должны были всегда и везде получить свое «чудище» веселым, здоровым и непременно поправившимся.
Увеличение веса детей являлось важнейшим критерием успешности работы лагеря. Я помню, как на краевой профсоюзной конференции, (где я присутствовал уже в качестве корреспондента телевидения), начальник нашего лагеря Виктор Спиридонович Спиноза, увешанный медалями отставной замполит авиационного полка, кричал с трибуны:
- Разрешите доложить партии и правительству, лично Леониду Ильичу Брежневу, что коллектив пионерского лагеря «Строитель» на двадцать семь процентов перевыполнил запланированные показатели по увеличению веса детей в среднем за каждую смену, в общем и целом достигнув привеса личного состава за летний сезон на тысячу семьсот сорок два килограмма шестьсот двадцать пять граммов. Пусть это будет наш вклад в очередной успешный полет советских космонавтов, посвященный пятидесятой годовщине Великого Октября…
Утро на джанхотском пляже всегда начиналось с появления «Анны Ванны», старшей медсестры, величественной дамы, облаченной в белоснежный, безукоризненно отглаженный халат. С властным видом заботливой «орлицы» она осматривала окрестности, затем большущим градусником мерила температуру воды, заглядывала в кабинки для переодевания, проверяла противосолнечные навесы, делала бессмысленный разнос уборщику пляжного участка, черному от загара и худому до состояния анатомического экспоната Мустафе и почти всегда обращала мне, спасателю, одну и ту же фразу:
- Володенька! Сегодня высокая солнечная активность, прошу вас, следите, чтобы дети не ныряли и не пугали друг друга…
Когда наступала пора, по взмаху ее руки трубил горнист и вопящая «орда» в ту же секунду, распахнув рты и вытаращив глаза, летела в воду. Вот тогда становилось жутковато: море вскипало, воздух звенел счастливыми воплями. Шло пионерское лето и как вдохновенно вещал с трибуны наш Спиноза: - В крае нет не охваченных лагерным отдыхом детей!
Это было, действительно, так! Слава Богу, нашими стараниями в Джанхоте ни разу не случалось никаких, как подчеркивал бывший авиатор Виктор Спиридонович, даже предпосылок к «лётным происшествиям»…
Хотя одно таки было, но к пионерии, к счастью, никакого отношения не имело…
После обеда, когда жара достигала апогея и пляж пустел, я брал лодку, иногда один, но чаще с очередной пляжной барышней, совершал весельное катание куда-нибудь в лазурную даль, нередко к Голубой бездне, где вода отдавала загадочно-бирюзовой и опасно манящей глубиной. Девица осторожно опускала за борт руку и ойкала от восхищения. Этого было вполне достаточно для установления перспективных отношений. Барышни в ту пору к спасателям относились благосклонно. Думаю, сейчас тоже…
Однажды какой-то загорелый до металлической синевы мужик, лежащий пластом на странном сооружении, (он связал штук тридцать туго накачанных футбольных камер, а сверху плавающий «самострой» покрыл толстой махровой простыней), дредноутом приблизился к моей лодке, на которой значилось гордое слово «Спасательная» и мрачно пробасил, показывая на обрыв, гигантской стеной нависающий над узкой береговой полоской, где среди облизанных морем валунов нередко скрывались любители телесных удовольствий.
- Слушай, друг! Вон там, наверху, сидят два идиота. Я им говорил, чтоб не лезли, но они послали меня куда подальше… Сейчас, по-моему, положение у них швах. Надо че-то делать? - и добавил еще более сумрачно, - Вполне могут убиться, в натуре! Под обрывом, кстати, гуляет их компания, по-моему, студенты… Наглые, как майские жуки!
Студенты, особенно московские, наезжали в Джанхот шумными компаниями с разных баз отдыха: Ольгинки, Криницы, Бетты, но чаще из самого ближнего - Дивноморска и являлись для всех большим «головняком». Вели себя шумно, дерзко, развязно, лезли куда не надо, заплывали далеко, ( как-то трех «пловцов» вылавливали даже пограничники), в открытую пили на пляже,причем всякую дрянь, вроде портвейна «Три семерки». Корнеич, смотритель лодочной станции и местный морской начальник, постоянно с ними конфликтовал и не терпел до такой степени, что не давал им прокат, как бы ни просили.
Убеждать его в этих случаях было бессмысленно, поскольку Корнеич был местным депутатом и житейским авторитетом, его мнение уважали. Считалось, что он всегда прав, особенно когда отгонял от моря пьяных, делая это решительно, жестко и грубо, особенно, если стихия волнировала и опасно гудела. На его памяти десяток «сорви-голов» пропали как раз, когда лезть в море мог только конченый олух. Но, согласитесь, таких у нас всегда переизбыток – выпил, прыгнул, утонул!
Иного отношения, увы, они не понимают, да и не заслуживают. Это я вам говорю, как бывший и , смею заверить, успешный спасатель. За три сезона моих «бдений» на джанхотском пляже никто даже не пытался тонуть…
Я вытащил из чехла бинокль и высоко на склоне, там, где он уходит в небо под вертикальный угол, на крохотном пятачке увидел двух парней, уцепившихся за чахлый кустик и тесно прижавшихся друг к другу. Судя по всему, они уже поняли безвыходность своего положения. В сильные морские окуляры отчетливо были видны покрытые пылью и расчерченные не то потом, не то слезами взволнованные лица. Вниз спускаться страшно - можно сорваться, а лететь метров сто по острым, как турецкие ятаганы, камням, вверх ползти невозможно – скала практически недосягаема. Дело складывалось крайне скверно и вряд ли они просидят долго, во всяком случае, прибытия из Геленджика спасателей не дождутся точно.
Налегая на весла, я погнал лодку к берегу, туда, где продолжала веселиться компания.
- Ребята! Там друзья ваши, - я показал рукой наверх, - судя по всему, попали в сложное положение… - и как мог, попытался объяснить опасность, чем вызвал презрительный хохот.
- Слушай, парень! Плыл бы ты куда подальше… - здоровенная и хорошо поддатая деваха с ироничным превосходством стала внушать мне, что те «героические» ребята весь Кавказ прошли вдоль и поперек. Понимая, что доказать им ничего невозможно, я предложил двоим сесть в лодку и самим оценить ситуацию. Первой, чуть не опрокинув мою посудину, с игривым хихиканьем вскарабкалась деваха - думаю, ей скорее хотелось покататься. Вслед влез немного, но все-таки встревоженный и относительно трезвый парень. Картина, которую они увидели сквозь тот же бинокль, стала еще более удручающей – оба хлопца беззвучно ревели в голос.
Деваха вмиг протрезвела, а парень суетливо запричитал. Оказывается, один из сидящих на скале – его родной брат. Я их отлично понимал! За год до этого сам ощутил подобный ужас, когда в Домбае на спуске встала канатная дорога и около двух часов в утлом креслице я болтался над ущельем. Подо мной парили орлы, глубоко внизу заостренными вершинами торчали огромные кавказские ели. С тех пор загнать меня на «канатку» возможно только силой.
Вообще, «забавы» с нашими причерноморскими «примечательностями», нередко заканчиваются плачевно. Уж каким победительным суперменом был знаменитый актер Андрей Ростоцкий: и каскадер, и лихой наездник и вообще грандиозный человек, а погиб в пять секунд! Поехал под Сочи выбирать натуру для нового фильма, тоже о лихих, всепобеждающих людях, увидел по дороге живописный склон, усыпанный сине-бело-розовыми подснежниками, а на то, что он обрывист и как губка пропитан весенней влагой – внимание не обратил. Полез, как всегда, решительно и смело – хотел взглянуть, как будет выглядеть панорама с той высоты? Полез … и сорвался!
Пожилой горец, предлагавший туристам фотографироваться на фоне гор в бурке,папахе и с его понурой лошадью, рассказывал:
- Я говорил тем людям - не надо, очень опасно… Но разве они послушают! Мужчина погиб почти сразу… Так жалко!
Знаменитый кубанский спасатель Сережа Кисель когда-то мне рассказывал, как тащили они из мрачно известной пещеры «Снежной», что под Сочи, трех ленинградских парней и одну девчонку, которые по весне, (когда пещера закрыта даже для опытных и подготовленных спелеологов), без всякого разрешения, уведомления, снаряжения, и даже без еды, полезли в преисподню, переполненную потоками тающего снега.
Мне, страдающему клаустрофобией и слушать было обморочно, как Сергей с товарищами выводили «лисьими норами» незадачливых «туристов». А «лисьи норы» - это, между прочим, узкие подземные лазы, по сути, созданные природой «трубы» с внутренними шипами и неровностями, неожиданными поворотами, иногда под прямым углом, сужаясь до прохождения тела только при вытянутых руках.
Причудливо извиваясь многометровыми (до 50 метров) «змеями», они соединяют пещерные галереи, уходящие все глубже и глубже. Когда хемингуэевски бородатый, краснолицый и седой, как лунь Сережа, покуривая трубку в уютном холле краевой спасслужбы, без всяких видимых эмоций излагал в интервью, как они тащили с глубины погибшего парня, отец которого, питерский профессор, метался у входного кратера, умоляя поднять тело сына, я попросил принести мне нашатырь.
- Впечатлительный ты, однако, Вова! – усмехнулся Сергей, - Поэтом, наверное, станешь… Мы хотели оставить парня внизу, но отец встал на колени и пришлось тащить. Скажу только тебе – смертельный был номер…
Сережа - родной брат моего друга по репортерским странствиям, кинооператора Эдика Киселева, (разность фамилий – проделки пьяного секретаря сельсовета), отсюда непривычная для спасателя откровенность. Он долго возился с трубкой, очевидно, размышляя – говорить или молчать – уж больно история мрачная.
- Да-а-а! – протянул, наконец. – Номер был воистину опасный, особенно для того, что находился сзади… Застрянь тело и тогда, скорее всего, «толкачу» кранты… Мы завернули погибшего в целлофан, обмотали скотчем, облили автолом и поволокли. Тащили часов шесть, иногда продвигаясь по сантиметрам. Я впереди, Жорка Марченко сзади, потом на расширениях менялись – Жорка впереди, я позади и так шесть часов… - повторил он, окутываясь медовым дымом «капитанского табака», лучшего трубочного…
Однако, вернемся в Джанхот. В той ситуации мне и тем двоим, что были в лодке, стало ясно, что даже малое промедление может завершиться большой бедой. Снова навалившись на весла, я помчался к берегу, где разыскал Корнеича. Тот сразу все понял: тут же перехватил пробегавшего поваренка из соседнего кафе и послал его до Костенко: - Беги быстрей! Скажи, чтоб крепких мужиков прихватил!
Нагруженные веревками и пожарными поясами, мы полезли на скалу с тыльной стороны, где проложена, хотя и сложная, но вполне хоженая тропа. Следом с причитаниями карабкались студенты во главе с откуда-то появившимся изрядно пьяным руководителем. Время от времени он останавливался, поворачивался и дыша, как лошадь после скачки, материл подопечных последними словами, хотя, как потом рассказывали, был из приличной профессорской семьи.
Бывалый и пожилой Корнеич все оценил быстро и правильно. Когда, задыхаясь от спешки, мы выползли на самую верхнюю площадку, усыпанную сосновыми шишками и хвоей, открылся вид невероятной красоты, но чтобы увидеть бедняг, надо было на пузе подползти к краю обрыва и высунувшись как можно дальше, заглянуть в бездну. Внизу угрожающе рокотало море, разбивая прибой о большущие камни, с грохотом падавшие под ударами свирепых зимних ураганов.
Сегодня же стоял восхитительный день, который еще немного и завершится, как говорят нынче, резонансным происшествием. Пацаны сидели ниже метров тридцать. Корнеич застегнул на мне тяжелый пояс, капроновой веревкой привязал его за ствол ближайшей сосны и при такой страховке попросил, чтобы я внимательно рассмотрел подходы сверху. Затем , видимо, не очень уверенный в моих выводах, проделал то же сам.
- Нет, они веревку не ухватят… сказал раздумчиво, - Угол слишком большой, - и добавил, - в лучшем случае, пояс будет болтаться перед ними метрах в двух-трех. Потянутся и сорвутся к чертовой матери…
- Что же делать? – спросил я.
- Надо лезть! – твердо ответил Корнеич и пристально посмотрел на меня.
- Кому? – слабо отреагировал я, понимая, что кроме меня в такой компании лезть некому. Что и говорить, я находился в хорошей форме, но одно дело – играть загорелыми мышцами перед девицами на пляже, а совсем другое – лезть в преисподню с неизвестным итогом.
Набрав воздуха в легкие я хотел отказаться, но неожиданно для себя сказал: - Хорошо!
- Славку не дождаться! Поваренок только сейчас добежал… - словно в оправдание чего-то торопливо говорил Корнеич, заботливо обматывая меня страховочными веревками и тут же напутствуя: - Вниз не смотри… Знай, вытащим тебя в любом случае. Подходи к ним осторожно, постарайся успокоить, что все будет ладненько. Я видел, они сейчас закаменели, потому любое движение с их стороны опасно. Более всего, если кто-то из них в тебя вцепится…Тебя вытащим, а тот упадет обязательно. Такое бывает! Возьмешь с собой концы… Пояс свободный у нас, к сожалению, один, ты его на ближнего надень, застегни и тщательно проверь, потому когда потянем, он сразу повиснет в воздухе. Будет вопить - не обращай внимания, крепи веревками второго, обматывай его, как младенца, плотно и хорошо… Ну, давай, Володя, с Богом!..
Федор Корнеич относился к поколению, прошедшему войну и к людям, которые умели, а главное знали, как принимать результативные решения. Таких у нас давно нет! Боюсь, уж никогда и не будет, в болтовне ни о чем дело потопим, если уже не утопили…
- Ну, иноки! – грозно взглянул Корнеич, обращаясь к притихшей компании, - Молитесь Богу, чтобы все получилось!
Как ни странно, но высоты я не боялся (только замкнутости) и туго опутанный страховочными концами, почти без страха пошел вниз, сначала в виде груза, а потом, опираясь ногами о стенку, добрался и до ребят. По счастию, они, действительно, оказались не чужды верхолазанию, сумели собраться и моих увещеваний почти не потребовалось. Тем не менее, я сам надел на ближнего пояс, трижды ощупал стальные карабины и только после этого дернул сигнальный трос: - Пошел!
И он пошел, точнее полетел! У парня уже не было никаких сил и его потащили просто как куль с чем-то тяжелым и мокрым. Со вторым было попроще, ожидая возвращения веревки, я даже с ним поговорил. В это время сверху меня окликнули. Из-за уреза торчала славкина голова:
- Все в порядке! – крикнул он, - Объект на месте…
- Как он?- спросил я.
- Нормально! Уписаный…
- Уписаешься тут, - подумал я, пытаясь поймать раскачивающийся пояс. Поймал, надел, проверил, снова дернул трос и надо мной тут же повисли разодранные вдрызг, популярные в то время китайские кеды. Через пару минут и они исчезли за кромкой обрыва…
- Ты готов, Володя!
- Готов! - ответил я, - Только вы так не тащите! Медленнее …
- Будь спок! Поедешь, как в лифте…
Через несколько минут меня подняли к верхней площадке и сильные руки буквально катапультно выбросили мое бренное тело на поляну, усыпанную сосновой хвоей, хотя (по правде говоря), ноги держали слабо…
Руководитель продолжал матерно поносить бедолаг. Обездвижено и молча они сидели под деревом, еще не веря во счастливое спасение. Остальные вели себя как побитые собаки, только одна «лодочная» деваха слабо сопротивлялась разносу своего «команданте» ( на нем была майка с изображением легендарного кубинца в берете)
- Ну, что уж вы так, Борис Константинович. Они же не хотели…
- Чего не хотели?! – заорал вновь разбушевавшийся «Че Гевара».
- Чтоб так получилось…
- А-а! – с новой силой взвыл «интеллигентный» аспирант, обрушив на подопечных поток впечатляющих угроз. За всем этим скандалом на нас: Корнеича, меня, Славку с ребятами, они как-то не сильно обращали внимания. Вдруг кто-то из них рявкнул:
- Катер!
К пирсу подходил последний морской «трамвайчик» и в ту же минуту, подхватив спасенных, они градом сыпанули вниз, словно нас и не было…
- Ну, вот, так всегда, ни здравствуй тебе, ни прощай! – усмехнулся Корнеич, умело скручивая и связывая веревки в бухты.
- Да не журись, Федор! – Слава широкой, как лопата, рукой хлопнул Корнеича по плечу, - Нам зачтется! Господь все видит… А ты, Вовка, молодец! – это уже мне, - Не укакался?..
-Был на грани, - честно признался я, поскольку только сейчас осознал, что лезть на обрыв, да первый раз в жизни, было чистым безумием. Слава Богу, и последний…
А наши спасенные (нам хорошо было видно сверху), гурьбой выскочили на пляж, но побежали почему-то не к пирсу, а в «Бомбей»; был на берегу такой популярный «шинок», который, как тогда говорили, «держали» архипо-осиповские армяне. Официально тут торговали прохладительными напитками, пивом «в розлив», всякими закусками, но если хорошо попросить, то и водочки нальют, шашлычок пожарят, пикник обслужат, причем в любое время суток. Хотя «шинок» находился в пляжной зоне, более того пограничной, его никто не трогал, кроме загулявших и сильно обсчитанных отдыхающих из ближней базы отдыха, принадлежащей Краснодарскому масложиркомбинату. Но тех довольно быстро успокаивали разными способами…
Вот так, в пору «развитого социализма» рядом с песней «…и Ленин такой молодой…» (наш пионерский лагерь был через ручей), формировался стартовый капитал, на который потом скупят весь Джанхот, побегут дальше, до пустынной Прасковеевки, затем аж до Молокановой щели, где в ту пору ежики спаривались прямо на берегу, а они в отличии от людей (особенно нынешних) делают это в гарантированном одиночестве. Сейчас же там, в первозданной глуши, (куда каменистым берегом забредали только бородатые отшельники и, как я уже сказал, занимались «любовью» ежики), вырос таинственный дворец, охраняемый лучшим изобретением «Михал Тимофеича», вошедшего в мировую цивилизацию по фамилии знаменитого «рыночника», купца Калашникова…
- А ну-ка, взглянем, чем интеллектуальные люди в минуты радости оттягиваются? – Слава взял у меня бинокль, - Сразу видно, москвичи! - воскликнул он, - Портвейном! Молодцы! – он оторвался от бинокля, - А почему бы нам, Федор Корнеич, не завершить сегодняшний удачный день стаканчиком доброго просковеевского вина?
Корнеич засмеялся (что делал крайне редко) и ответил фразой, ставшей потом популярной после легендарного фильма «Покровские ворота» и произнесенной обаятельным конферансье Аркадием Варламовичем:
- Заметьте, не я это предложил!
В «Бомбее» нас хорошо знали и принимали всегда на уровне местных авторитетов, но на высоту «магараджи» навсегда был вознесен только Костенко, который, несмотря на уговоры, исправно за всё платил, а во-вторых и в главных, - однажды могучими кулаками враз успокоил каких-то разбушевавшихся нефтяников Тюмени, по бесплатным профсоюзным путевкам колотивших посуду в геленджикских кафешках. Более того, с подошедшими на помощь тренерами по боксу спас как-то «шинок» от случайно залетевшей в Джанхот хулиганистой компании, которую вначале жестоко и показательно отколотили, а потом сдали местному участковому, толстому и высокомерному капитану по кличке «Ванька-встанька»…
С заднего двора, окутанного шашлычным угаром, вылетел в грязно-белой куртке сияющий хозяин по имени Рубен и деланно завозмущался:
- Славочка! Почему всегда мимо! Такой дарагой гость… Минуточку и шашлычок готов, барашек еще недавно блеял… Хотите прасковевский, пажалуста… Ева! – закричал он оглушительно в распахнутую дверь, - Поставь… - он сделал секундную паузу, обводя наше сообщество оценивающим взглядом, - Э-э-э, пять бутылок, нет семь, красного сухого в морозилку…
В итоге выпили двенадцать…. Когда катер, включив прощальный ревун, отчаливал от пирса, через громкоговоритель вдруг раздался голос той самой девахи, (ее звали Виолетта), что вдохновенно «чистила» меня перед началом всей этой истории.
-Мальчики! – понеслось по окрестностям, - Мы, конечно, свиньи, что не поблагодарили вас достойно, но, поверьте, мы оценили мужество, силу и решимость. Вы настоящие русские мужики! Спасибо вам! Искреннее спасибо от безголовых студентов Московского инженерно-строительного института! Вы преподнесли нам урок и мы обязательно исправимся. У нас нечего вам подарить, но из того, что есть на борту этого парохода, выбрали лучшее – песню, которую, как заверил капитан, больше всего любит Федор Корнеевич Гарькуша, бывший главстаршина подводной лодки Северного флота, которой командовал Герой Советского Союза капитан Колышкин…
В репродукторе что-то щелкнуло, зашуршало и на все роскошное море вдруг полился безбрежный голос Владимира Бунчикова, самого популярного певца прекрасного послевоенного времени, еще не тронутого будущим расчетливым цинизмом.
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовет!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход…
Корнеич, опустив голову, примолк, а потом когда поднял, я заметил, как в глазах старика мелькнули слезы. Нет, не слезливая поволока выпившего человека (он почти и не пил), а то, что никогда не оценить нам, не пережившим той страшной войны.
…Хоть волны и стонут, и плачут
И бьются о борт корабля,
Но радостно встретит героев Рыбачий,
Родимая наша земля…
И вдруг ироничный Славка, зубоскалистый силач и неукротимый экстримал, тихо сказал:
- Мужики, а вы знаете, какой завтра день? – и, выдержав паузу, добавил: - 22 июня… Давайте, в память о всех павших и за здоровье живых, прежде всего твое, Корнеич…
Право же, в таких случаях граненые стаканы – лучшее стекло для чоканья – сильного и искреннего…
«Общий суп»
Рассвет к джанхотской долине всегда подступал осторожно, почти вкрадчиво. Вначале акварельно проявляются склоны, осветляя одноцветность темной зелени изумрудными полутонами, потом с росной травы медленно начинает сползать «одеяло» белесого тумана, сворачиваясь в низине в рваную, слоистую мглу. Вокруг зябко, словно и не юг. Там, возле ручья, так совсем холодно. Вода, еще не взбаломучена кухонными ведрами, прозрачно шепчется с придонными камнями, возле которых таятся большие зеленые лягушки.
Но вот, с мокрым хлюпаньем они рассаживаются по влажным кочкам и какое-то время молча лупают на белый свет стеклянными глазами и вдруг, словно по взмаху невидимой палочки начинают исступленно орать. Палочка эта – небесный луч. Острым лезвием пробив на самой высокой вершине сосновые кроны, он с лазарной точностью зажигает на противоположном отроге первого солнечного «зайца». Это означало, что в долине рождается новый день, день нашего беззаботного черноморского лета.
Лагерь проснулся, но еще «ежится» под одеялами – выходить из палаток никому не хочется. Но вот преодолевая лягушачий ор и присоединившееся к нему птичье разноголосье, раздается посторонний щелчок. Это означает, что включена лагерная радиотрансляция и мятый репродуктор, прикрученный проволокой к старой груше, голосом Костенко произносит с деланной бодростью:
- Друзья! Местное время шесть часов. В лагере объявляется подъем!..
Но иногда в расслабленную тишину палаточного городка, без всяких предварительных вступлений будоражуще врывается песня:
Сегодня праздник у ребят,
Сегодня воскресенье…
Это означает, что именно сегодня в спортивном лагере будут готовить шурпу. И тогда из палаток уже выползают не полусонные фигуры, а упруго выскакивают загорелые атлеты, потому как все знают, что будет праздник, сегодня свободное от трудов воскресенье. Не нужно бежать утренний кросс, не надо тягать штангу, плыть скоростные отрезки, вести учебные бои и схватки.
Сегодня, как «жаргонит» ребятня – «расслабуха» и в радостную «нагрузку» знаменитая «костенковская» шурпа! Шурпа – это не столько еда, сколько ритуал, как говорят немцы – «гемайнзам суппе», то есть «общий суп».
У Славы, основного застрельщика и, понятно, главного фигуранта этого действа, есть свое, даже исторически обоснованное видение такого рода застолья.
- В Екатеринодаре, в стародавние времена, - увлеченно рассказывает он девчонкам, подтаскивающим сушняк к месту будущего костра, - в городском парке всякое воскресенье устраивали так называемые благотворительные обеды. В огромных казанах варили походный кулеш. Что такое? Это казачий, очень наваристый мясной суп, обязательно горячий, почти раскаленный. Запах на километр, подходи всякий – голодный, сытый… Городской голова – один из первых! Съел неспеша порцию и в благодарность кладет на большое блюдо «катеньку». Так сказать, делает зачин…
- Катенька – это что? – робко спрашивает юная гимнастка, будущая чемпионка страны, несмотря на раннее утро, с огромными белыми бантами на гладко причесанной головке.
- Солнышко! – отвечает Слава, - «Катенька» - это сто рублей, а в те времена корова стоила восемь… Следом с мисками выстраиваются богатеи. Считалось хорошим тоном выкушать тарелочку и от щедрот своих возложить на блюдо крупную денежку. Никто не чурался! А тут, глядишь, появляется и сам господин Багарсуков, в цилиндре, роскошном кашне, с серебряной тростью.
Обязательно садится за общий дощатый стол, съедает пару ложек, и раскрыв крокодиловый бумажник, кладет поверху уже солидной кучки ассигнаций пять «катеринок», то есть пятьсот рублей! По тем временам целое состояние! На эти деньги и устраивали обеды, хоть раз в неделю, но кормили городскую бедноту «от пуза»… Кулеш, каша обязательно с маслом, взвар… Что такое, спрашиваешь? Это что-то вроде компота из сухофруктов, чаще из лесной груши. Ну, само собой, хлеб свежайший, прямо из городской пекарни еще горячий подводами подвозили…
Где тут правда, где придумки – понять невозможно! Слава – большущий фантазер, говорит и сам верит в сказанное. Его заботливая душа стремится к всеобщей гармонии, желает, чтобы всем было хорошо, и тем, кто жил когда-то, и тем, кто живет сейчас…
Еще с вечера, трудной лесной дорогой из дальнего горного аула, мотоциклом доставлен приобретенный заранее баран. Сейчас в подворье Корнеича, в ожидании участи, он щиплет осоку. Днем придет с пляжа уборщик Мустафа, больше известный как забойщик мелкого рогатого скота и совершит святотатство. В округе никто лучше его не разделывает баранину, то ли на плов, то ли на шурпу, то ли на шашлык.
Но в шурпе, как подчеркивает Костенко, есть одна тонкость - тут важно совместить закипание котла с одномоментным погружением в него еще горячего, свежеубойного мяса. Ну, а пока идет подготовительная работа, мальчишки чистят песком две огромные дюралевые емкости, заимствованные на кухне соседнего пансионата, заготавливают для костра топливо, девчонки перебирают рис.
Очаг, сложенный из больших речных камней, поначалу разогревают хворостом. Его сбор – удел тоже девчонок, ну, а дальше в огонь идут дубовые поленья. С этой целью старшие ребята с тренерами вкупе еще накануне распилили и покололи на массивные поленья упавшее в лесу старое дерево. Как правило, этим занимаются боксеры и штангисты, демонстрируя девчонкам богатырскую силу и молодецкую удаль. Огромным краснофлотским колуном могучие не по возрасту ребятишки под восхищенный визг с единого замаха разносят в мелкие брызги тяжеленные чурбаки.
Девочки постарше моют и чистят овощи, которые накануне привезли с дивноморского рынка женщины-тренеры. Каждый чем-то занят, потому как все знают, что приготовление настоящей или, как говорит ребятня, «фирменной» шурпы - это дело тонкое. Помните - «Восток – дело тонкое»! Слава привез «секрет» приготовления шурпы как раз с Востока, из Узбекистана, где в период своей спортивной молодости часто бывал на весенних спортивных сборах. Что-то не так и получится уже не шурпа, а суп-пюре с добавлением баранины, который, кстати, под видом шурпы часто потчуют своих посетителей армяне из «Бомбея».
Правда, когда ожидаются именитые гости, особенно ночные, то Рубен приглашает Костенко, за что нам всем открыли «пивную кредитную линию». Но с появлением Ходоркина предприимчивый Рубен положил глаз и на Геннадия. Дело в том, что после училища он в качестве второго пилота облетывал на Ташкентском авиазаводе новые самолеты и там научился готовить классический узбекский плов. Не рисовую кашу с мясом, а именно плов, который уважающие себя люди едят только руками, что Гена всегда подчеркивал.
Однажды в промежутке между шурпой и шашлыком, который Рубен, надо отдать должное, готовил просто неподражаемо, (особенно, когда старался), по-прежнему самолюбивый Ходоркин решил показать свое умение, в том числе приглашенным на ужин Рубену и его жене, улыбчивой хлопотунье Еве. Скажу честно, Генка постарался и впечатление, особенно для самовлюбленного Рубена, было на уровне потрясения.
Плов, приготовленный на прибрежном костре, со всеми национальными «прибамбасами» (чугунный казан, курдючный жир, старый и обязательно злой чеснок, барбарис, зара или ажгон, непременно, лаган, то есть огромное глиняное блюдо, куда вываливали готовый плов), все это вызывало жгучий и неутолимый аппетит у любого. Не хватало только звуков зурны или карная, но их вполне заменял голос самого Ходоркина, который неутомимо повествовал о секретах узбекской кухни, почерпнутые из рассуждений своего московского приятеля Вильяма Похлебкина, более чем странного человека, профессионального инженера, однако вошедшего в историю уникальными знаниями мировой кулинарии – что кушать, зачем, с кем и когда? А самое главное, как готовить!
- Любая приправа национальной кухни, - вдохновенно рассуждал Геннадий, - для непосвященного человека, особенно среднерусской полосы, привыкшему к репе, картошке, квасу и большому количеству хлеба, кажется неприемлемой. Но стоит вам, преодолев предубеждения, попробовать такие приправы три-четыре, максимум пять раз, вы становитесь горячим их приверженцем и уже с радостным чувством ждете случая испробовать еще и еще, поскольку кулинарные сюрпризы, а приправа – это, конечно, сюрприз, имеют свойство манить, как запах красивой женщины.
Хочу добавить, - Генка вдохновлялся еще больше, когда видел, что слушатели разрывают внимание между ним и ароматным пловом, - и обратить вашу пищевую сосредоточенность на то, что приправы делают отличную вкусовую «встряску», особенно важную, когда обычная повседневная пища уже, как говорится, «приелась» и живой здоровый аппетит начинает угасать. Лучшего стимула поднять его человечество еще не придумало…
Предприимчивый Рубен быстро, как говорится, вошел в тему и подружившийся с ним Ходоркин, уступая настоятельным просьбам, несколько раз повторил свой успех в Молокановой щели, где устраивались ночные пикники для особо важных персон, особенно засекреченных ученых из санатория атомщиков. На мотоцикле с коляской, застеленной ковром, Ходоркина доставляли на берег, где его уже ждал небольшой быстроходный катер на подводных крыльях, точная копия того, на котором Семен Семенович Горбунков завершает культовый фильм «Бриллиантовая рука», катая по Черному морю свое счастливое семейство. Гена же после того кино получил прозвище «бриллиантовая нога», поскольку все знали, что он хранит наличные деньги в потаенном укрытии своего протеза.
Возвращался Ходоркин утром следующего дня, отчаянно обгоревший на солнце, пропахший кайянской перцовой смесью, водорослями и костром, с двумя ящиками чешского пива, по тем временам богатством несметным.
- Это гонорар! – оповещал всех, со звоном и грохотом водружая ящики на общий обеденный стол. После ужина, охладив бутылки в ручье, прохладное пиво пил весь педагогический коллектив, вознося Ходоркину, а заодно и щедрому Рубену заслуженную хвалу. Один Марик Лейфер, тренер боксеров из Новороссийска, слегка морщился и говорил чуть заикаясь; (когда-то Марик пропустил жестокий удар и вынужден был «списаться» в тренеры), где достиг более впечатляющих успехов:
- Наше новороссийское, пожалуй, получше будет, мягче, ароматнее…
- Да уж! – кривился кто-то.
- Нет, в натуре! – заводился Марик, - У нас вода уникальная, а для пива это главное… и пивовар, между прочим, лучший в стране… Это все знают!
И начинается яростный спор – чье пиво лучше…
После таких «достижений» стоило Ходоркину появиться возле «Бомбея», как ушлый поваренок Сема, маленький толстенький плут, хитро поблескивая глазками и улыбаясь во всю свою масленую рожу с ранней щетиной, без всяких разговоров ставил на стол пару покрытых холодными каплями бутылок рислинга. Из-за того джанхотского лета рислинг стал любимым напитком моего друга.
Правда, уже здоровье, точнее, его отсутствие, да и Юлькины увещевания не позволяли лихому когда-то Гене «общаться» с тяжелым алкоголем. Зато прозрачный, как слеза младенца, черноморский рислинг не хлестал размашисто «кувалдой» по голове, а приятно туманил ее, не угнетал душу, а веселил, не треножил ноги, а мягко ударял по коленкам.
- Мне, как раз половина достается от положенного! – радостно смеялся Геннадий, особенно когда почувствовал свою нужность, пусть даже в таком виде, но искреннюю и очень дружескую. С моря в лагерь его всякий раз доставляли на мотоцикле с коляской, могучем армейском К-750, тогдашней мечте всех колхозных бригадиров, на котором тот же Сема творил чудеса…
Шурпа клокотала в котле, разгоняя по долине немыслимые запахи – мясо было уже там! Славка, раскрасневший, военно-морской «чумичкой» снимал пену с раскаленной поверхности, время от времени покрикивая на ребят-борцов, отвечавших за костер:
- Эй-эй! Братья-разбойники, огонь поменьше…
Как все восточные кушанья шурпа готовилась на медленном огне, кипение должно быть продолжительным, но сдержанным. Неподалеку на толстой фанере, заменявшей кухонный стол, стучали ножи – женщины резали овощи. Помидоры, лук, кислые яблоки, от которых при одном взгляде во рту вяжет, молодую картошку. Рядом в огромной сковороде кипит курдючное сало. Одним глазом Слава косит туда:
- Давайте, сыпьте картошку, лук, помидоры! – командует он и сковорода тут же откликается на эти действия бурным «негодованием». С видом средневекового алхимика Костенко морщит лоб, что-то пробует, что-то щепотью добавляет в котлы, а их два (народу-то сколько и все в ожидании). Вот в ход пошли пряности – красный и черный перец, кинза, лавровый лист, сухой укроп, еще какие-то таинственные порошковые смеси, издающие ароматы, что к лагерю стали подтягиваться собаки. Робкой стаей они уселись на опушке, внимая – может, что-то перепадет?
Наконец, огромным черпаком с длинной деревянной ручкой содержимое котлов перемешивается: нижнее - вверх, верхнее – вниз, нижнее - вверх, верхнее – вниз и так далее … От одного вида янтарного варева, издающего искусительный аромат, становится возбуждающе шумно, раздаются голоса нетерпения. Но лишь когда кромка солнца коснулась вершин, только тогда Слава дал команду распахнуть крышки. Долгожданный пир начался!
У меня, право же, не хватает слов передать, что это такое – горячая шурпа на лесной поляне прохладным летним вечером, да в сердечном сообществе, где все друг к другу показательно тепло расположены! Вот что такое, дорогие друзья, «гемайзам суппе», иными словами – «общий суп»!
Пожалуй, только одна, заслуженный тренер по художественной гимнастике, грациозная красавица, но холодная, как римская статуя, резкая и циничная Лилия Лавровская не радовалась и сквозь зубы выговаривала рослым девчонкам из сборной команды:
- Не налегайте! Учтите, гимнастка с большущей задницей нужна не на помосте, а в постели…
Девахи хихикали, но искушения щурпой, тем не менее, не избегали. Не пробовала ее только избыточно гордая Лиля. Во-первых, накануне она повздорила из-за пустяка с женой Костенко, а во-вторых, как всегда сидела на жесткой диете, трепетно продолжая следить за своей великолепной фигурой. Когда-то сам председатель Всесоюзного спорткомитета, положивший на нее «глаз» ( которого дерзкая и недоступная Лиля называла не иначе, как «румяный пончик, набитый сладким говном»), вручил ей огромную хрустальную вазу, вместе с титулом «Лучшая грация страны», что равно нынешней «Первой мисс». Ваза была переходящая, но Лилия ее так и не отдала, сказав, что это лишь малая компенсация за все ее страдания в жизни.
Сейчас же слегка увядающая красавица, увы, несколько раз разведенная, ненавидела всех мужиков по определению, однако, даже в мыслях не допуская, что близок день, когда ее «девичья» неприступность налетит на безжалостное:
- Мадам! Вы зря сопротивляетесь, к вам уже никто не пристает…
В разгар пиршества я подошел к Юле Ходоркиной. Она скромно примостилась на складном стульчике где-то в сторонке, держа на коленях остывшую миску.
Возбуждающий шум и гам, в лучах которого «купался» ее муж, был все-таки не по ней.
- Ну, как? – спросил я.
- Замечательно! – улыбнулась она, - Ты знаешь, мне постоянно кажется, что я смотрю какое-то фантастическое многосерийное кино про всеобщую человеческую гармонию, но так до сих пор и не верю, что я тоже его участница. Володя! – она осторожно дотронулась до моей руки, - Смертельно хочу курить, а уйти неудобно…
В лагере курить запрещалось, да и я за день притомился от разных форм «пионерского» энтузиазма. Незаметно углубившись в тень, мы пошли к самой дальней палатке, стоящей на уютной полянке в окружении ежевичных зарослей, все у того же пенька с патефоном.
- Слава вчера принес пластинку с песнями Бернеса, я слушала и грустила, - Юля нашла, наконец, зажигалку и, прикурив, задумчиво сказала, - Мама его очень любила… Марк Наумович был ее пациентом… Он и дома у нас бывал… Иногда даже пел…
Зашуршала игла, и зазвучал чуть хриплый, обволакивающий вечернее пространство знакомый голос:
Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…
«Расслабуха», начавшаяся с радостного, завершалась приятным, тем, что нынче именуется дискотекой, а тогда называли проще и более понятнее – танцы, но зато до упаду.
В связи с этим, Костенко, как говорили в ту пору, «идя навстречу пожеланиям трудящихся», сделал «царский» жест в эту сторону и своим «повелением» продлил отбой до полуночи. После гимна, (а всякие сутки советских людей завершались его торжественным исполнением «по всем радиостанциям Советского Союза»), лагерь еще немного «побарахтался» во впечатлениях, и, наконец, вырубился, «мертво» отойдя ко сну.
В палатке, заглушая звон цикад, богатырски храпел Ходоркин, а мы с Юлей под сигаретный дым и остывший кофе продолжали сумерничать возле пенька. Закутавшись в плед, изредка пригубляя кофейную чашку с капелькой коньяка, она вспоминала маму. Зинаида Васильевна умерла четыре года назад, но для нее по-прежнему оставалась живой, особенно в минуты одиночества.
- Отца практически не помню. Он тоже был врач, только военный. Погиб в Будапеште во время венгерского восстания в октябре пятьдесят шестого года… Рассказывали, вытаскивал из горящего танка водителя-мальчишку и что-то там взорвалось… Мама была для меня всем, да и я, думаю, для нее тоже…
- Говорили, что маршал Воронов ваш дальний родственник?-спросил я. Уже тогда мне были интересны подробности жизни, известных людей, особенно полководцев войны, что прочно скрывалось за лакированными обложками тщательно отредактированных официальных биографий.
- Да нет! – рассмеялась Юля, - Николай Николаевич был маминым пациентом и, если можно так сказать, другом нашей семьи, особенно после гибели отца. Изумительный человек, огромный, добродушный, этакий настоящий медведь из русской народной сказки, очень, кстати, начитанный, любитель литературы, искусства, но особенно спорта. Ни один матч своего родного ЦДКА старался не пропускать и при проигрыше всегда очень смешно огорчался. Однажды в детстве, одетый в штатское, водил меня по Третьяковке, где с упоением рассказывал о Левитане.
Казалось, где Левитан, а где артиллерия, что являлась делом и смыслом всей его жизни? Но нет! Он мне, еще дошкольнице, так рассказывал, что я до сих пор вижу и тот колесный пароход, на котором плыли Исаак Ильич с Софией Кувшинниковой, к тому моменту огорченные, что долгий поиск волжской натуры, кажется, заканчивается ничем. И вдруг рано-рано утром неведомая сила заставила их подняться на мокрую и холодную палубу – и о чудо! Река делала медленный поворот и во всем величии открывался Плёс… А ведь могли вполне проспать, и тогда человечество лишилось бы лучших левитановских шедевров.
В позапрошлом году мы с Геной проплывали там теплоходным круизом – ему в Союзе журналистов путевку дали… На берегу, рядом с левитановским домом кто-то додумался разместить сиротский приют для малышей. Детишки, столпившись возле ограды, глазели на туристов, сходящих по пароходным трапам. Я подошла и угостила их конфетами, а одну совершенно очаровательную девочку с огромными глазищами не удержалась и поцеловала. И вдруг стоящий рядом мальчик чуть слышно попросил: -И меня поцелуйте!
- И меня, и меня, и меня! – запищали они, выстроившись в очередь… Знаешь, сердце чуть не разорвалось!.. Ладно! – решительно скинув плед, встала, – Пора спать!.. В такие вечера на душу так много всякого наваливается. Воспоминания эти совсем не кстати…
Толстой не любил Чехова 
Марко Поло врал! Итальянские археологи докопались до истины 
Две подруги покончили с собой от безответной любви к одному парню 
Смотреть в книгу и не «видеть фигу» призывала молодежь во время флешмоба